— Этак они и нас с вами, Костя, могут заарканить, — однажды высказал он свои опасения Иванову.
— Вы боитесь этого? — спокойно сощурился щеголеватый, отчаянный Костя. — Вы же хотели поскорее революции. Тихон Алексеевич. Как же вы думали — можно хотеть революции и, не посидеть хоть часик в «каралке»?
— Оставьте свои дурацкие шутки, Костя, — разозлился Зеленицын. — Вы знаете, что я шутил… Но каков этот Кондрашов? А? И главное он остался мне должен три целковых за прошлый проигрыш!
— Ну, трояк-то вы можете потребовать с Сосницына или с Дубинского. Вот придет поезд…
— Вы, Костя, нахал и скотина! — выругался Зеленицын.
Костя осторожно потрогал аккуратно подстриженные светлые усики, подмигнул:
— Не будем ссориться, Тихон Алексеевич. Перед лицом общей опасности, так сказать… и до следующего преферанса.
Но не скоро удалось обитателям Чайкино снова сесть за преферанс, и стрелочник Ломов напрасно готовился рассказывать новые, выдуманные на досуге грязные истории.
На пятый день по приезде своем из города, утром, Володя по обыкновению сидел в конторе и писал ведомости. Вдруг быстро вошел Друзилин. Рябоватое лицо его было испуганным. Слезящиеся глаза подозрительно ощупывали Володю.
— Ты, Владимир, ездил в город? — спросил он.
— Ездил, — холодея, ответил Володя.
— Гм… Гм… Каким поездом ты приехал из Подгорска?
У Володи стиснуло дыхание. Друзилин присел к столу и, не глядя на табельщика, застучал толстыми пальцами по папке рельсовых сводок. Растрепанные усы его сердито шевелились.
— Что же ты молчишь, Дементьев? Ты приехал паровозом?
— Да, — чуть слышно ответил Володя.
— Ты уже сидел один раз в жандармской, Дементьев…
Пальцы Друзилина быстрее забегали по картонной папке.
— Ты, Владимир, не молчи. Это нехорошо. Может быть неприятность отцу, да и тебе тоже. Я могу тебя прогнать, Дементьев, с должности. Могу, а?
— Можете…
— Жандарм из Овражного, Евстигнеич видел, как паровоз останавливался у семафора и как ты сошел с паровоза…
— Это неправда, — еле пошевелил Володя бледными губами.
— Правда, Владимир… Что теперь делать? Ведь бригада паровоза избила жандармов, а за такие дела прямая дорога в Сибирь. Ты должен это знать.
Володя стоял, онемев, смотрел в окно, за которым тяжелыми хлопьями медленно падал первый снег. Голые ветви акаций, крыши сараев, верхушки забора — все было покрыто толстым, пушистым, голубоватым слоем. Снег украсил своим чистым покровом все. Вся земля казалась принаряженной и сияющей, словно в сказке. И как не соответствовал ее праздничный, сверкающий вид тому, что творилось вокруг и в душе самого Володи!..
— Что же будем делать, Владимир? — тихо спросил Друзилин.
— Я не знаю, — ответил Володя. — Я ничего не знаю…
Он упрямо сжал губы, нагнул голову.
Словно откуда-то издалека зазвучал голос мастера:
— А я знаю… Гм… Гм… Ты все видел… Ты не мог не видеть, кто был на паровозе… Ты еще маленький, подросток. (Володя поморщился при этих словах: в последнее время ему особенно не нравилось, когда указывали на его несовершеннолетие.) Мне жаль тебя и отца твоего жалко — хороший человек. Я просил Евстигнеича, чтобы он молчал. И он обещал… Но он жандарм и может сказать… Ты еще маленький, Дементьев, — назойливо повторил мастер, — но ты должен молчать, слышишь?
Володя, подняв голову, изумленно посмотрел на Друзилина; он не узнавал этого сонного и вялого, придавленного постоянными насмешками человека.
— Да, Дементьев, ты будешь молчать… Ты несовершеннолетний. Тебя строго допрашивать не будут. И ты просто скажешь: не знаю, кто был на паровозе.
Друзилин покраснел, всегда усталые, мутноватые глаза его слезились. Он продолжал:
— Нам, Дементьев, не будет лучше, если жандармы арестуют лишний десяток людей. Эти люди добиваются, Дементьев, чтоб у каждого из нас было чуть-чуть поменьше горя. Ну, и пусть… Может, и нам будет чуть-чуть лучше, и твоему отцу… Будешь молчать?
— Буду, — тихо ответил Володя.
— Вот и хорошо. А я отцу не скажу. Ему скажет Евстигнеич. Но ты не бойся…
— Я не боюсь…
— Рапорта готовы?
— Готовы.
За окном падал крупный праздничный снег и, казалось, большая земля неслась ему навстречу…
Вечером Володя, разбирая в конторе полустанка почту, нашел письмо с четко выписанной на конверте своей фамилией. Он воровато оглянулся, хотя в конторе сидел один Зеленицын, сунул письмо за пазуху, выбежал на платформу.
Снег все еще валил, но было тепло, и земля, покрытая жидким тающим слоем, хлюпала и чавкала под ногами. На платформе слабо мерцал облепленный снегом фонарь. Володя, запыхавшись, прибежал в казарму, нетерпеливо разорвал конверт. На листе, вырванном из тетради, акварельными нежными красками был нарисован букет незабудок, перевязанный голубой ленточкой…