Володя почувствовал, как что-то горячее заливает ему щеки. Ниже букета ученически старательным, не совсем уверенным почерком было написано:
«Славный Володя! Когда я пишу это письмо, в соседней комнате сидит тетя. Я боюсь, что она войдет и узнает, кому я пишу, и поэтому у меня дрожит рука и почерк стал плохой. Сейчас мне грустно, но я не могла поступить тогда иначе.
Мне стыдно это писать, но ты поймешь. Ты серьезный, Воля, а я люблю серьезных и терпеть не могу глупых. Так вот слушай, что я напишу тебе. В тот день Стась Чарвинский вздумал просить меня, чтобы я стала его невестой. А мне было гадко и смешно, и я сказала Стасю, что этого не будет никогда. Никогда! Я нагрубила тете и много плакала. Воля, как обидно, когда старшие заставляют делать то, что противно. А многое, что делают старшие, бывает гадко.
Вольченок, не сердись на меня. Я приеду на рождественские каникулы, и мы увидимся.
Эти незабудки я сама нарисовала.
До свидания, мой хороший. Ц… тебя.
Это из Лермонтова. А твоя любимая поэма — „Мцыри“, я знаю. Приеду, будем читать ее вдвоем. Хорошо? З. П.».
Володя кончил читать и, не шевелясь, долго смотрел на огонь лампы… В черные стекла окон, как мохнатые крупные бабочки, бились хлопья первого, недолговечного снега…
Всю ночь шелестел за окнами будки снег, пугающе гудели провода. Со степи налетал первый зимний ветер, шарил вокруг будки, лихо насвистывал в ближней посадке. Старые грабы дряхло скрипели, недовольно шумели голыми вершинами.
Варвара Васильевна спала плохо. Поезда не ходили, сигнальный звонок молчал, но именно эта необычная тягостная тишина и отгоняла сон.
А Дементьев и вовсе не мог что-то уснуть, все ворочался на жесткой постели. То мучила мысль об инвалидности и никчемности, то неприязнь к Макару Бочарову обжигала сердце. Сосед, путевой сторож, рассказал, что Макар похвалялся выжить Дементьева из будки и кляузничал на него мастеру.
Все это ржавчиной оседало на душу, не давало покоя. Чтобы хоть ненадолго избавиться от надоедливых дум и тоски, Фома Гаврилович решил пройтись по путям — так, как ходил в дни своей недавней службы.
Пусть он уже не путевой сторож и никто не нуждается в его бдительности, пусть у него одна рука и по инструкции он не имеет права ходить с путевым инструментом, но он все же пройдет — помянет старое, пройдет в полной форме, как полагается…
Фома Гаврилович тихонько оделся, зажег запасной фонарь, отыскал ремень с медной бляхой и петардной коробкой, подпоясался. За окном насвистывал буран, выли провода, непогода разыгрывалась. Но Фома Гаврилович не боялся непогоды. За тридцать лет службы он привык ко всему.
— Ты куда? — проснувшись, спросила его Варвара Васильевна.
— Пройдусь, мать… Что-то не спится… Ты лежи, — тихо сказал Фома Гаврилович.
Варвара Васильевна с удивлением посмотрела на мужа, но тут же зевнула, опять склонила голову на подушку.
Фома Гаврилович отыскал в сенях старый завалявшийся инструмент — гаечный ключ и молоток, вышел. Густой липкий снег на мгновение ослепил его. Буран заклубился вокруг бешеным хороводом снежинок, засвистал на все лады. Пронизывающий ветер, казалось, дул со всех сторон, забирался под полы тулупа. Телеграфная проволока звенела на разные голоса.
Ветром чуть не задуло фонарь. Фома Гаврилович прикрыл его полой тулупа, нагнул полову, упрямой и тяжелой походкой двинулся против ветра вдоль линии. Толстый слой мокрого снега устилал полотно, ноги ступали как по ватному одеялу, изредка оскользались на шпалах. Полоски рельсов смутно чернели, убегая вперед. Снег облепил бороду, шапку, нависал на бровях и усах.
Фома Гаврилович, держа под мышкой ключ и молоток, в левой руке нес фонарь, освещал дорогу, задерживаясь привычным внимательным взглядом на стыках рельсов.
На время забыл он, что однорук, что нелегко будет ему, в случае необходимости, забить костыль, привинтить гайку.
Фома Гаврилович знал, что в Подгорске бастовали рабочие С недоумением и затаенной надеждой на какую-то перемену он прислушивался все эти дни к необычной тишине, охватившей линию, всматривался в ржавеющие рельсы, по которым не катились теперь тяжелые вагоны. Ну, и что ж? Пусть там бастуют, а он не может уйти от этих рельсов и шпал; не может допустить, чтобы рельсы ржавели и портились.