— Пардон, mesdames, — протягивал к ним руки, раскачиваясь на длинных ногах, Сосницын. — Па-аз-з-вольте! Еще а-адин тур!
Брезгливо морщась, Ясенский подошел к нему, взял под руку, увел в свой кабинет.
В другом конце залы, окруженный Подгорскими железнодорожными начальниками, раскатисто хохотал вновь развеселившийся Штригер-Буйновский…
Веселье в доме Ясенских продолжалось…
…Запыхавшись, Марийка прибежала в каморку. Варвара Васильевна истомилась, ожидая ее.
— Ну что, доченька? Отдала письмо?
— Отдала, отдала… — затараторила Марийка. — Там был самый главный дорожный начальник. Так я ему — бух в ноги, чтоб пожалостливей вышло… — Глаза Марийки озорно заискрились. — Хозяин тут же сказал: «Все уладим, не беспокойся». А главный начальник только сопит да фыркает, как боров… Ох, мамочка, неужто не освободят? Владислав Казимирович — такой добрый хозяин…
— Дай бог, доченька, — повеселела Варвара Васильевна. — Ты уж угождай им тут… Беги, а то хозяйка, гляди, рассерчает.
— И то — побегу, мамка…
И Марийка, выскользнув из каморки, побежала в гостиную…
Варвара Васильевна осталась ночевать в Марийкиной каморке. Уже под утро прибежала туда заплаканная Марийка и сообщила, что Володя лежит в железнодорожной больнице, тяжело больной.
Варвара Васильевна еле держалась на ногах, но все же, собрав последние силы, рано утром пошла в больницу. Она думала, что не застанет сына в живых. Однако Володя был жив и даже свободен. Но только он не мог воспользоваться этой свободой: лежал в беспамятстве и не узнал мать…
Через два дня экстренный поезд с начальником дороги и «Охранный № 8» отбыли со станции Подгорск. Штригер-Буйновский вместе со своей многочисленной свитой возвращался в большой губернский город, где находилось управление дороги.
Смута, потрясшая на несколько дней Подгорский участок, утихла. Всюду водворился внешний порядок. Из окна салон-вагона Август Эдуардович мог восхищаться подтянутым видом агентов службы движения.
Начальники станций в красных фуражках с полосатыми околышами чинно стояли на перронах станций, вручая машинисту экстренного поезда путевки. У стрелок, упираясь ногами в стальные рычаги, развернув зеленые засаленные флажки, дежурили хмурые бородатые стрелочники.
Бровки полотна белели вытянутыми четками выложенных по шнуру камешков, у шлагбаумов горбились переездные сторожихи в дубленых полушубках и валенках. Лица у сторожих — красные, огрубелые, угрюмые. Было морозно. С севера летел сердитый ветер. Над степью низко бежали мрачные лохматые облака, срывался сухой, уже по-настоящему зимний снег.
Август Эдуардович усталыми равнодушными глазами смотрел в окно вагона. На узловых станциях он выслушивал рапорты начальников участков служб, грозно покрикивал на нерадивых, ласково и обещающе миролюбиво разговаривал с хорошими почтительными работниками. Но, несмотря на весь этот порядок, на угодливость и подобострастие подчиненных, сердце его было неспокойно. Опытный глаз подмечал непрочность благоустройства, до слуха явственно доносился неверный, расхлябанный стук расшатанного железнодорожного механизма.
На третий день, после того как Ясенский прочел ходатайство Полуянова, Фому Гавриловича Дементьева, как инвалида, освободили на поруки служащих станции Овражное впредь до особого расследования. Двое суток просидел он у постели мечущегося в жару Володи, а на третьи — вернулся в будку. Голова его стала совсем белой, взгляд черных глаз — непроницаемо угрюмым и еще более нелюдимым. Никому не рассказывал он, что произошло с ним в охранном поезде, но, судя по тому, как долго беседовал с ним жандарм Евстигнеич — все на станции Овражное решили, что старый путевой сторож к делам забастовочным был причастен не менее других.
Вмешательство Антипы Григорьевича, участие Ясенского помогли Варваре Васильевне вернуться к своему шлагбауму, на котором она дежурила свыше двадцати пяти лет. Попросив Марийку присматривать за Володей, она приехала домой и по-прежнему встречала поезда.
Внешне как будто все стало на свои места; но никто не знал, что в жандармском управлении с каждым часом росли пухлые дела на всех, кто хотя бы косвенно принимал участие в забастовке. Кропотливо складывались в жандармских архивах толстые, как кирпичи, судебные папки.
Рабочих и служащих допрашивали и с видом всепрощения отпускали к месту службы. Люди работали, постепенно забывали о пережитом, а следственные дела на них разбухали, как нарывы…