Не вернулся домой Иван Гаврилович Дементьев и вместе с ним многие члены баптистской общины. Как в прорубь канули Софрик и Митя. О них не было никаких слухов в Подгорской железнодорожной слободке…
Володя выздоравливал. Однажды утром, после того как он впервые открыл проясненные глаза, к нему подошел суховатый старик, весь в белом, с сердитыми глазами, и, взяв его тонкую, прозрачную руку, проговорил скрипящим голосом.
— Ну-с, стачечник, будем поправляться? Довольно молоть всякую околесицу. Ты мне всех больных разогнал. Теперь будь любезен вести себя смирно, не то…
Смешной старик вдруг схватил Володю за нос, легонько дернул. Володя поморщился от боли, слезы выступили на глазах. Прохладный запах, исходивший от руки врача, желтое пятно солнечного света на стене палаты, большое окно, осиянное снаружи белизной только что выпавшего снега, поразили Володю. Впервые за много дней он так остро ощутил все, что было вокруг него.
Глаза наполнились слезами, он хотел привстать, но был так слаб, что еле поднял голову.
— Эй, бунтовщик, лежи, лежи… — приказал врач. — Теперь слушаться. Прощал я тебе многое… Оборвал ты мне пуговицы на халате — простил, термометр разбил — простил, по физии заехал раз — простил. Доколь же мне терпеть-то?
Врач тихонько, как-то особенно задушевно хихикнул. Володя смотрел на него светлыми глазами. Врач послушал пульс, потрепал Володю по коротко остриженной голове.
— Лежи, брат… Смотри в потолок — и никаких! И своих учителей больше не зови. Наболтал ты тут много лишнего и все зря…
Врач ушел.
После этого началось для Володи быстрое возвращение в жизнь. По ночам его еще пугали страшные сны: то видел он себя в вагоне охранного поезда, и тогда словно дымились перед ним сонные глаза штабс-капитана Сосницына и звонко скрипело по бумаге перо Дубинского; то снова сдвигались вокруг голые стены купе-камеры, и неподвижно глядел из-за решетчатой двери стражник в черной бескозырке… То мчался Володя на тендере паровоза, среди глухой воющей тьмы, обороняясь от сотен жандармов, то шел по каким-то запутанным нескончаемым улицам.
Часто во сне он дико вскрикивал и просыпался, обливаясь холодным потом; сердце трепетало, как пойманная птица.
Утро всегда рассеивало эти видения. Днем все пережитое казалось далеким, словно никогда не существовало. И даже самое светлое — встреча с Ковригиным и письмо Зины — будто случилось с кем-то другим.
Бежали однообразные, скучные больничные дни. Вечерами, а в праздники и по утрам приходила Марийка, иногда наведывались отец, мать. Они являлись будто бы из другого мира, который жил за окном палаты без участия Володи.
Беззаботный смех сестры, сияющая улыбка на ее смугло-розовом лице, ее голос, запах ее платья, ее смешные рассказы о хозяевах, о всяких домашних пустяках наполняли Володю ощущением чего-то на время утраченного, по-детски счастливого.
Он с нетерпением ожидал прихода сестры, радостно встречал ее.
Наступили дни, когда он мог вставать с постели, но ноги были слабы. Каждый нерв после перенесенной болезни отзывался тупой болью.
Часами сидел он в постели, глядя в больничное окно. Солнце заглядывало в палату все реже и скупее. Володя не мог наглядеться на дневной свет; с тоской встречал длинные больничные ночи. Приближался конец декабря…
Володя рвался домой, но старик-врач не отпускал. Однажды утром он вошел, таинственно улыбаясь и смущенно покашливая, внимательно посмотрел на Володю, выслушал пульс, поправил вокруг него простыни и, как всегда, дернув его за нос, с тем же таинственным видом удалился.
Володя задумчиво смотрел в окно, следя, как падал за мутными окнами чистый голубой снег. С вокзала доносились призывные паровозные свистки…
Вдруг легкие, осторожные шаги — кто-то шел на цыпочках — послышались от двери. Володя обернулся. Широко раскрыв удивленные глаза, к нему подходила Зина.
Бледный, как в первые дни болезни, он молча, изумлении смотрел на нее. На румяном ее лице, на ресницах, на рыжеватых волосах блестели капельки растаявшего снега. На белой пуховой шапочке тоже лежал снег.
Она сказала что-то — Володя не расслышал, улыбнулась, пожимая его худую, по-ребячьи нескладную руку своей холодной, пахнущей свежим воздухом, мягкой рукой.
— С Новым годом! — сказала она глубоким грудным голосом. — С Новым годом, Воленька!
— И с новым счастьем, говорите, девушка, — послышался из-за двери скрипучий старческий голос. — Вы молоды, а кто молод, тот и счастлив. Э-э, барышня, да ваш приятель совсем онемел от радости. Хотел бы я быть сейчас на его месте.