Антипа Григорьевич торопливо подошел к вагончику. Рабочие уже рассказали ему, как бесстрашно вел себя Дементьев.
— Как дела, Фома? — участливо спросил дорожный мастер. — Экая беда, брат!
Фома Гаврилович молчал, морщась от боли.
— Молодчина, Фома. Большая тебе благодарность. Я доложу комиссии о твоем поступке, и тебя наградят. А за руку пенсию хорошую получишь.
— Пенсию? — слабо пошевелил губами Фома Гаврилович и привстал на локте. В черных его глазах были испуг, отчаяние. Пенсию? Господин мастер, неужто теперь калека я?
— Ну-ну… Вылечат руку-то. Чепуха!
— Эх, Антипа Григорьевич, ведь тридцать лет! — Фома Гаврилович снова лег на вагончик, зажмурил глаза.
— Ты слушай-ка, — зашептал, нагнувшись к нему, Антипа Григорьевич. — На вагончике сигнал был?
— Был.
— А сигнал ограждения ты видел?
— Не было его, Антипа Григорьевич. Я же еще рабочим говорил…
— Ну-ну… — Антипа Григорьевич воровато оглянулся. — Ты скажи комиссии, что сигнал ограждения был… Так?
— Не было сигнала, я ведь помню.
— А ты не говори — не было, ты скажи, что видел сигнал, так?
— Да зачем же, Антипа Григорьевич, я буду брехать? Я шел с обхода и никакого сигнала не видел.
Полуянов забормотал уже сердито:
— Тридцать лет на дороге служишь, Дементьев, а правил не знаешь. Если скажешь, что сигнала не было, не видать тебе больше своей будки. Сигнала не было, впереди шел вагончик, что тебе надо было делать, ну-ка? Петарды положить, так?
Фома Гаврилович, пересиливая боль, морщил лоб, испуганно смотрел на дорожного мастера. Ему уже казалось, что он один виноват во всем.
— Антипа Григорьевич, верно ведь, — с трудом проговорил он. — Петарды-то я не положил.
— То-то же… Стоял сигнал, так и говори — стоял да сбил мол, машинист. И сигнальщик был, так?
— Так, вздохнул Фома Гаврилович и снова зажмурился от боли.
— Я, брат Дементьев, — еще тише зашептал Антипа Григорьевич, не хочу, чтобы на моем околотке виноватые были. Я за сорок лет, сколько происшествий ни случалось, ни разу своих людей виноватыми не ставил… Так? Пускай лучше чужая служба за все отвечает, а тебя в обиду не дам…
— Спасибо, — чуть слышно ответил Фома Гаврилович.
Мысли его путались.
Володя и Марийка, задыхаясь, бежали по полотну железной дороги. Тревожные свистки давно затихли. Мать отстала еще у будки, крикнула сыну и дочери:
— Бегите, деточки, я на переезде останусь. Гляди какое начальство проезжать будет.
На время уборки картофеля переезд был оставлен на попечение двух младших девочек — десятилетней рассудительной и серьезной не по возрасту Ленки и семилетней шаловливой Насти. Девочки беспечно играли в куклы в тени вишневого палисадника.
Варвара Васильевна остановилась у переезда, тревожно всматриваясь туда, где терялась за поворотом рельсовая, сверкающая на солнце колея. Володя и Марийка добежали до выемки, здесь они и встретили вагончик. Фома Гаврилович уже пришел в себя. Он сидел, свесив с вагончика ноги и придерживал раненную руку.
— Где крушение, папаня? — еще издали закричала Марийка. Недоуменно взглянув на забинтованную до самого плеча руку отца, она остановилась. Рабочие продолжали деловито катить вагончик. Володя пошел рядом, онемев от испуга. Он думал увидеть разбитые, торчащие кверху колесами вагоны, зарывшийся в насыпь паровоз (однажды в детстве он уже видел это), и вдруг вместо этого жуткого зрелища перед ним предстало еще более ужасное. Блуждающий взгляд, осунувшееся бледное лицо отца, засохшая кровь на рубахе и шароварах — все это безмолвно вещало о непоправимом горе для всей дементьевской семьи.
— Вы, детки, не пугайтесь, — попытался успокоить сына и дочь Фома Гаврилович. — Руку мне повредило малость. Чепуха…
Но Марийка сразу почуяла правду, заплакала.
— Папанька… Как же это тебя? Папанька, родимый…
И вдруг, громко зарыдав, побежала к будке.
— Ну и дурочка. Расстроится мать теперь, — вздохнул Фома Гаврилович.
Глядя сухими потемневшими глазами на отца, Володя спросил:
— Больно руке? Здорово отшибло?
— Тебе скажу, сынок, правду — изрядно. Тебе чистую правду надо знать… Калека теперь я, сынок.