— Ничего, найду! — упрямо ответил Володя. — Завтра же пойду искать работу.
Было около полуночи, когда Варвара Васильевна вышла встречать скорый поезд. Закрыв шлагбаум, она стояла на переезде, вслушиваясь в сонное гудение проводов, в шелест опадающей листвы. Густой прохладный ветер играл волосами Варвары Васильевны. Небывалая усталость разламывала ее тело, веки слипались, но сторожиха чувствовала, что спать она все равно не смогла бы.
За всю тридцати летнюю службу Фома Гаврилович никогда не уезжал с путевого поста надолго. Его служба походила на размеренное хождение по кругу. Четыре раза в сутки, всегда в одни и те же часы, он брал свой инструмент и уходил осматривать путь. Варвара Васильевна хорошо знала, когда раздадутся за дверью будки неторопливые шаги, звякнет молоток, блеснет свет сигнального фонаря.
Вот уже два дня она не слышала этих звуков и ощущала такую пустоту, точно шла ночью одна по степи. Ей казалось, что Фома Гаврилович уже никогда не вернется.
Прошел скорый поезд, а она все еще стояла у переезда, подставив лицо ветру. Воспоминания вспыхнули в ней с необычной яркостью. Вот день, когда впервые увидела Фому Гавриловича. Была тогда она робкой, застенчивой девушкой, ей едва минуло 17 лет. И вдруг ей сказали, что приедет жених со сватами. Она испугалась, но не противилась, потому что мать и все родные убедили ее, что так нужно. Варвара Васильевна и Фома Гаврилович посидели рядышком всего полчаса в присутствии родных. За это время Варвара Васильевна только раза два взглянула на жениха, сгорая от стыда. Так и не успела разглядеть его. А через два дня уже сыграли свадьбу…
Грубовато-заботливое обхождение Фомы Гавриловича, его молчаливое спокойствие, в котором чувствовалась сила опытного, уже повидавшего мир человека, только укрепили в Варваре Васильевне привычку робко повиноваться во всем мужу.
С этим чувством робости и покорности она и простилась с отцом-матерью, уехала в далекую чужую сторону. Жизнь ее целиком была отдана во власть Фомы Гавриловича. Как только отъехали от родных мест, он сразу стал строг и пугающе властен, обращался с молодой женой, как с несмышленым подростком. А она и вправду оказалась совсем беспомощной, не знала самых простых вещей. Ее нельзя было оставлять одну, она всего боялась: паровозных свистков, говорливых и назойливо-смелых людей, которые подсмеивались над ее неуклюжим деревенским нарядом.
Когда подъезжали к Курску, Варвара Васильевна захотела пить, но воды в чайнике не оказалось. Сидевший напротив парень с лихо закрученными черными усиками, в дорогой бекеше и суконном картузе все время особенно пристально разглядывал миловидную и румяную Варвару Васильевну. Он подвинул ей свой чайник.
— Пей, молодушка, — шельмовато играя глазами, пригласил он. — Водица первый сорт — зельтерская. Хочешь с конфетками?
И парень высыпал на столик горку разноцветных леденцов. Варвара Васильевна налила в кружку воды, доверчиво потянулась за леденцом. И тут в отделение вагона вошел Фома Гаврилович. Одним взмахом руки он смел со столика леденцы, ударил молодую женщину по щеке:
— Не смей, дура!
— Так, так, ухмыльнулся парень с усиками. — Жена да боится мужа? Согласен. Ловко!
Варвара Васильевна залилась слезами, но не обмолвилась ни словечком: она хорошо помнила наставления матери: «Никогда не прекословь мужу. Скажет он тебе ругательное слово, ударит, а ты стерпи».
Это был первый урок. Рана была глубокой и зажила нескоро. Об этом случае не любил вспоминать и сам Фома Гаврилович, так прямо и грубо утверждавший свою власть над молодой, неразумной женой…
Теперь вспоминать об этом было и горько и стыдно. Но обиды на Фому Гавриловича за грубый поступок не было: она ушла вместе о годами.
Незнакомая южная степь ошеломила Варвару Васильевну своими просторами. Здесь не было орловских лесов, грибов и ягод, гречишных полей, медвяно пахнущей черемухи. Здесь все было другое: другая трава, другие, буйные и яркие, цветы, деревья и даже небо — просторное, мутновато-голубое. Люди тут жили веселые, беспечные и добродушные…
Варвара Васильевна долго не могла привыкнуть к жизни в степной будке, не могла спать под шум поездов, боялась подойти к сигнальному звонку. Но потом и это прошло. Родились, подросли дети, в заботах о них отцвели дни. Все реже вспоминала она о родной стороне и только в снах бегала босоногой девчонкой по золотистому прибрежному песку родимой речки Сосны, купалась в прозрачной и тихой воде, где сновали серебряные стайки пескарей. Надежда на поездку на родину, на свидание с матерью, братьями и сестрами становилась все более смутной. Только иногда тоска по родным местам хватала за сердце с прежней силой. Тогда Варвара Васильевна уходила на огород или в посадку и там плакала от горькой жалости к самой себе. Казалось, что ее жизнь приковала тяжелыми цепями к железнодорожной будке. Тридцать лет Варвара Васильевна не могла вырваться из этих цепей, посмотреть на широкий мир — видела только рельсы да телеграфные столбы.