— Поснимал, Варвара. Иконы — те же идолы… — убежденно ответил Иван Гаврилович.
— Бесстыдник ты, Ваня. Греховодник старый, — вырвалось у Варвары Васильевны.
Неловкое молчание водворилось в будке. Володя спросонок позевывал, но любопытство удерживало его возле дяди. Варвара Васильевна разливала чай, тубы ее были сердито сжаты.
— И давно ты до этого додумался? — спросила она, хмурясь.
— Тому полгода уже, Варвара, — ответил Иван Гаврилович. Встретился я однажды с путевым сторожем, соседом, Тимофеем Кандыбиным, он через одну будку от меня сидит. Разговорились о том, о сем… Кандыбин этот тихий, не курит, водки не пьет. Скажет ему кто грубое слово, дорожный мастер накричит, а он помалкивает и в землю посматривает. Послушал он мои жалобы на жизнь и говорит: «Приходи ко мне вечерком по свободе, я тебе утешению дам». Какая такая утешения, не сказал. Всю ночь я не спал, думал, какая же это утешения от жизни может быть нашему брату. Ну и пошел я к Кандыбину. Прихожу. В будке у Тимофея народ. Прибрано так хорошо, скамеечки расставлены, и на скамеечках свой брат железнодорожник: сторожа, стрелочники, старший ремонтный рабочий, два телеграфиста со станции. Пригляделся, вижу, в уголке иконок-то и нету. Вместо образов на табуреточке сидит старичок, этакий лысенький, в чистом армячке, благообразный, бородка как у преподобного Антония Печерского. Присматриваюсь — никак признать не могу, — не наш. По всему видать странник. Стою я, руки опустил — сробел. И все не пойму, к чему все это. Тут Тимофей и говорит: «Отец Агапит, к нам пришел новый брат во Христе — Иоанн. Прошу жаловать». Тут встали все, и старец тот, и поклонились мне в поясок. Потом запели, да так складно, Варвара! Я, даром что борода до пояса, слезу обронил. «Воссия свет с запада, приде сын человеческий» пели, потом «Слава Христу — солнцу мирови» и еще много кой-чего. Кончили петь, все начали целоваться со старцем и друг с дружкой. Подошел и я к Агапиту. Обнял он меня и поцеловал в губы. Вышел я из будки словно бы пьяный… Пришел домой, Маше своей говорю, а она меня на смех да скверным словом. «Сдурел, — говорит, — на старости лет! Еще что придумал — веру менять». Смолчал я, а потом потихоньку уговорил ее пойти на следующее моление. Понравилось и ей. Так мы и поступили оба…
Иван Гаврилович умолк. Варвара Васильевна сердито звякнула чашками, сказала с несвойственной ей грубостью:
— Да… Утешил, братец… О вере наговорил ты много, а что мне посоветуешь? Как жить нам, когда хозяин остался без руки?
Иван Гаврилович громко схлебнул с блюдечка чай, беспечно ответил:
— Бог милостив — поправится Фома. А посоветую я ему и тебе поступить в баптистскую общину. Баптисты живут по христовым заповедям, друг другу помогают. Вот ежели, скажем, меня с железной дороги уволят, братья мои во Христе меня не оставят. Ведь как в евангелии сказано: две рубашки имеешь одну себе оставь, другую отдай. И тот же Тимофей Кандыбин куском хлеба поделится.
— Неужто поделится?
— А как же? У нас в общине такой закон.
Варвара Васильевна с сомнением покачала головой.
Дядя Иван продолжал:
— Вера баптистская для нас, сестрица, спасение от трудной жизни. Без христовой настоящей веры нам никак нельзя. Жить без всякого смысла страшновато, Варвара… — Иван Гаврилович понизил голос, наклонился к Варваре Васильевне. — Один странник ночевал в моей будке — говорил: скоро будет опять то же, что и в девятьсот пятом году, помнишь? Уже появились люди, которые по городам бунтуют. И будет так, как сказано в писании, — дядя Иван поднял палец: — пойдет брат на брата, отец на сына, сын на отца. Мертвые трупы хоронить некому будет, будут они гнить да собаками поедаться. Нельзя будет и за версту от дома отъехать — убьют. И тут-то наступит светопреставление, и спасутся те, кто во Христе жил, заповедей придерживался и оружия не поднимал. Ибо сказано: «не убий». Явится он, сын человеческий, призовет нас и устроит нам суд, а потом для праведников — райскую жизнь.
Иван Гаврилович вытер рукавом пот с побледневшего лба, закончил торжественно:
— А главное, чтоб оружия не поднимал никто. Вот о чем говорил старец Агапит.
Варвара Васильевна молчала, подавленная. Володя с тревогой смотрел на мать, — убежденность, с какой говорил дядя, потрясла его.
Странно взволнованный, он ушел в спальню. Ласково-бойкая утешительная речь дяди и его мрачные пророчества чем-то раздражали его. Володе казалось, дядя Иван нарочно пугает мать, вместо того чтобы утешить ее. Володя заткнул уши и лежал так, пока не заснул. Он не слышал, чем закончилась беседа дяди Ивана с матерью.