С этой поры на конторском столе по утрам всегда появлялось что-нибудь вкусное, горячее… Володю это обижало и унижало, но он был голоден и съедал все, что подсовывала ему жена мастера. Потом на сундуке, на котором он спал, появились матрац, одеяло и подушка — новый знак расположения хозяйки. Отказываться от этого не было смысла, и Володя очень неуклюже попытался поблагодарить ее, на что Анна Петровна только усмехнулась, потрепала его вихор:
— Эх, ты… глупый… А ты спи знай… Все мягче бокам твоим…
Володя с нетерпением считал оставшиеся до воскресенья дни. Закончив работу в конторе, он брал с собой томик Лермонтова, шел в степь. Ему хотелось побыть одному.
Перейдя пути полустанка, он брел по черной безлюдной дороге, пока не скрывались позади низкие кирпичные строения. После обложных дождей установились погожие вечера. Степь лежала вокруг, вызолоченная солнцем, обнаженная и тихая. В прозрачном, словно стеклянном, воздухе четко вырисовывались далекие курганы, красноватые сады хуторов, рогатые ветряные мельницы.
От высохших придорожных трав тянулись четкие тени. Только кое-где в ожившей после дождей зелени цвел запоздалый дикий цикорий, робко голубели васильки. Грустного осеннего молчания была полна степь. Даже кузнечики не стрекотали в траве, безмолвно выпрыгивали из-под ног. И только маленькая серая птичка, сидя на кусте перекати-поля, одиноко и сиротливо попискивала. Володя уходил все дальше и дальше по пустынной дороге.
Холодная желтизна гаснущего за курганами солнца разливалась вокруг. На западе, на зеленовато-голубом фоне неба плавали дымчатые и пышные, накаленные солнцем облака. Они меняли очертания и цвета, точно невидимый художник водил кистью по ясному полотнищу неба. То сияли они, как золото, то отливали тускло мерцающей водной рябью, то вспыхивали алым заревом и походили на пылающие старинные корабли, плывущие по волнам нездешнего моря. А когда солнце спускалось за синий, по-осеннему резко очерченный горизонт, облака приобретали сначала лилово-розовую, фиолетовую, затем строгую, металлически сизую окраску, и только края их, точно остывая, тускло, оранжево блестели. Потом гасли в эти последние теплые отблески: тогда груды темного пепла вздымались на небе, и веяло от них холодом, как от далеких горных вершин.
Сидя где-нибудь у края дороги, Володя следил за игрой красок, за медленным умиранием солнца. Он думал об отце и матери, о Ковригине, о Зине… Вспоминал людей полустанка — красавицу Анну Петровну, злобного Зеленицына, мрачного Игната, оскверняющего жизнь похабными рассказами, безвольного и равнодушного к своей рабьей судьбе Друзилина.
Хотелось чего-то необыкновенного и прекрасного, как этот закат, хотелось видеть мир широко, видеть своими глазами все, что было знакомо только по книгам.
И снова доставал Володя из подкладки картуза потертый листок и при свете меркнущего вечера перечитывал расплывающиеся строчки…
Они звали в неизвестное, в необъятную широту мира, в неясное будущее.
Влажные тени ложились на степь, дали исчезали в сумерках. Володя, поеживаясь от холода, медленно возвращался на полустанок.
В субботу вечером он уехал домой.
Сойдя с товарного поезда, направился прямо к Алеше, с уверенностью, что тот разделит его чувство. Но ошибся. Прочитав письмо, Алеша замахал руками, стал испуганно озираться.
— Иди-ка ты, химик, со своим Ковригиным. Ну его к монаху! Узнает опять жандарм, да батька мой, — не жить мне тогда. Ты что — в тюрьму захотел? Нет, экстерн, не поеду я ни за какие пряники… И тебе не советую… И письмо ты это порви, чтобы и памяти его не осталось…
Володя сердито и ошеломленно смотрел на товарища.
— Такой ты, значит, друг? Улиткой хочешь жить? — упрекнул он фразой из письма.
— Пошел к монаху, — рассердился Алеша. — Ты что — учитель мне? Молодой еще…
— Испугался? Трус ты… — вскипел Володя.
— Ну-ка, не здорово… Ты смотри, жандарм узнает — он тебе…
— Ты скажешь? — Володя прищурил глаза.
— Пошел к черту!.. Ты дурак, не знаешь, куда лезешь.
— Сам ты дурак!
— Ну и ладно. Я с тобой не разговариваю.
Алеша сплюнул, пошел во двор.
Ссора разыгралась так неожиданно, что Володя не успел собраться с мыслями.
Будка встретила его необычной тишиной. Семья Дементьевых уменьшилась еще на одного человека. Марийка уехала в город, поступила горничной к Ясенским. Володя еще сильней ощутил теперь одиночество и грусть. Так хотелось повидать веселую, неунывающую сестру, услышать ее звонкий смех, поделиться с ней переживаниями.