— Никуда я не пойду… Пустите меня! — вскрикнул Володя.
Стоявший у кассы красноносый мужик с пышной бородой теснее зажал стоявшую между ног корзинку.
— Поймался, сморчок… Вот там тебе покажут, как воровать.
— Я ничего не воровал… Пустите меня!..
— Эй вы, оставьте мальчишку, что вам от него нужно? — вмешался сидевший неподалеку на чемодане офицер.
Но человек в лаковых сапогах точно клещами сжимал руку Володи, тянул его от кассы. К месту происшествия, расталкивая публику, спешил жандарм.
— В отделение, немедленно! — приказал черноусый; отвернув лацкан пиджака, показал жандарму какой-то значок и, наклоняясь к Володе, тихо пригрозил:
— Я тебе покажу, как сопротивляться, молокосос… Попробуй еще пикнуть!
Все происходившее казалось Володе кошмаром. Сначала он ничего не понимал, потом мелькнула мысль, что это начало чего-то большого, небывало страшного в его жизни, и надо держаться мужественнее и крепче. Он вспомнил о Ковригине и, когда жандарм подтолкнул в спину, пошел, не сопротивляясь. Шкатулки уже не было в его руке; ее осторожно, отстраняя от себя, нес черноусый.
Володю привели в кабинет Дубинского. Глаза ротмистра удивленно остановились на нем.
— В чем дело? — поморщил он тонкие губы.
Филер бережно опустил на стол сверток:
— Смею доложить… Прослежен при выходе из квартиры Ковригина. Задержан на вокзале вот с этим…
Филер показал на шкатулку.
— Что в свертке? — спросил Дубинский, смерив Володю спокойным взглядом.
Володя молчал.
— Что в свертке, мальчик? — все так же спокойно повторил вопрос ротмистр.
— Это мне подарок от учителя… Аппарат для выжигания и металлопластики, — оправившись от испуга, теребя подол рубашки, ответил Володя.
— Что, что? Какой аппарат? — сощурился Дубинский.
— Смею доложить, при задержании оказал сопротивление, — вставил филер.
— Куда же ты хотел везти свой аппарат? — кривя тонкие губы, спросил Дубинский.
— Домой… в Овражное…
— Куда, куда?
— В Овражное…
Лицо ротмистра стало напряженно-серьезным.
— Как твоя фамилия, мальчик? — спросил он.
— Дементьев…
— Владимир? Так, так, заочный знакомый… — дергая аксельбанты, пожевал губами ротмистр и кивнул филеру: — Вы можете быть свободны…
Филер вышел.
— Заломайко, развяжите сверток, — приказал жандарму Дубинский.
Заломайко, укоризненно поглядывая на Володю, которого он сразу же узнал, не без боязни извлек из газеты шкатулку…
— Она на замке, ваше благородие, — сказал жандарм.
— Ключ есть?
— Есть… — Володя сунул руку, в карман, в другой — и похолодел: ключика не было. Он вывернул карманы; из них на пол мотыльками разлетелись марки — царская разменная мелочь, заменявшая серебро. Ключа не было. По-видимому, в жару схватки с филером, Володя обронил его на вокзале, а может быть, еще раньше — на улице.
— Что? Потерял, небось? — насмешливо спросил ротмистр. — Заломайко, обыщите…
Жандарм, смущенно, сопя, порылся в карманах Володи пощупал фуражку.
— Ничего нет, ваше благородие, — доложил он.
— Ты бы сказал, Дементьев, сразу, что в этой шкатулке? — спросил Дубинский.
— Я сказал вам…
— Значит, впрок пошла школа Ковригина? От книжечек перешли к более серьезным поручениям?.. Жаль, жаль, молодой человек… Ну, что ж… — Дубинский устало вытянулся в кресле. — Сдайте его под стражу, Заломайко, а шкатулку взломать.
Какая-то туго натянутая струна вдруг надорвалась в груди Володи. Все пережитое оказалось для него непосильным испытанием. Ломая руки, обливаясь слезами, он зарыдал:
— Дяденька… Не ломайте… Не надо… Это подарок мне. Дяденька жандарм, не ломайте… Я найду ключ… Другой сделаю…
Фуражка свалилась с головы Володи, покатилась в угол. Он подбежал к столику, обхватил руками шкатулку… Заломайко растерянно мигал влажными глазами: совсем некстати он вспомнил о своем пятнадцатилетием сыне…
Ротмистр вскочил из-за стола, брезгливо выкрикнул:
— Уведите мальчишку, черт возьми!
В другое время ротмистр не проявил бы столько глупого бессердечия и излишней горячности в этом нелепом, как ему самому потом казалось, эпизоде. В острых и действительно опасных положениях он умел сохранять душевное равновесие и не пачкать своих рук в пыли мелких железнодорожных инцидентов. Служебная чистоплотность и хладнокровие составляли одну из черт характера Дубинского.
Но сегодня с самого утра он потерял душевное равновесие. Еще вчера получил от начальника жандармского управления шифрованную телеграмму о следовании трех литерных поездов. В одном из них должна была проехать «священная особа его величества». До проезда царя оставалось три дня, и Дубинский не спал всю ночь, приводя в действие тяжеловесный и варварский, по его собственному убеждению, жандармский механизм. Требовалось немало распорядительности и спокойствия, чтобы его колеса и рычаги двигались бесшумно и точно, не вызывая излишнего брожения в неблагонадежной части рабочих железнодорожного узла и линии. Через два часа после получения секретного циркуляра на совещание в жандармское отделение были вызваны все необходимые лица. Как всегда, жандармские унтер-офицеры и филеры отличались тупостью и бескультурьем, — они или, как говорится, без оглядки рвались в бой, или выказывали сонную неповоротливость и полное равнодушие к серьезности момента. Начальник Подгорского охранного отделения полковник Грызлов держался обособленно и не стремился к взаимодействию с железнодорожной охраной.