Из Подгорска на узловую станцию, где должна была произойти смена паровозных бригад, выехали начальники всех служб для сопровождения поезда по своему участку. Мефодий Федорович Шатунов должен был лично вести головной паровоз царского поезда; другой паровоз принял его помощник.
Мефодий Федорович, в форменной шинели, в перчатках из тонкого белого сафьяна, взволнованно ходил вокруг сверкающего мощного компаунда, наблюдая за помощником машиниста, производившим смазку. Помощник был лично им отобран из состава лучших паровозных бригад — старый машинист первого класса Илья Ильич Ступин, по прозвищу Лампад Кадилыч, седенький благообразный старичок с желтыми, всегда прищуренными, будто что-то высматривающими глазами. Он был очень набожен и, прежде чем садиться на паровоз, крестился и читал молитвы. Тыкая масленкой в части паровоза, он что-то мурлыкал под нос, а иногда громко произносил:
— Дай, господи владыка! Эх, прокатим царя-батюшку!
— Все ли хорошо, старина? — осведомился Мефодий Федорович.
— Все, слава богу! — ответил Илья Ильич. — Не извольте волноваться…
Кочегар, курносый, черный от угольной пыли, плечистый парень, обливаясь потом, шуровал топку. Захлопнув крышку, он вытирал рукавом пот, сплевывал сквозь ослепительно поблескивающие зубы черную слюну… Он тоже прошел жандармский фильтр и не вызывал в Шатунове опасений. Машинист называл его не по фамилии, а просто Митей.
— Митя, прошуруй, — командовал Илья Ильич.
— Митя, полезай на тендер, смочи уголь!
И Митя шуровал, молча лез на тендер…
На паровозе дежурил и жандарм Ефрем Заломайко. Он сидел на скамеечке рядом с машинистом, молча посасывал папиросу.
Иногда он считал нужным сделать кочегару замечание:
— Ты уголек ровнее подавай, голова. Куда ты в одно место даешь?
Но кочегар продолжал работать по-своему. За все время он не обмолвился ни словом. Лицо у него было невозмутимое, деревянное, как у глухонемого.
Было уже около часу ночи, когда на узловую станцию влетел первый литерный поезд. Головной паровоз вышел на контрольный пост.
— Ну, дай, господи владыка! — сказал Ступин и, перекрестившись, взялся за рычаг.
Мефодий Федорович наблюдал за машинистом. Он волновался. Когда-то он закончил практику вождения с блестящей оценкой, но это было давно, когда и глаза смотрели зорче, и рука была тверже… Теперь он уже не решался браться за рукоятку, доверял ее Илье Ильичу.
Царский поезд «литера В» грохотал по линии, приближаясь к Подгорску. За окном паровоза стеной стоял мазутный мрак ночи, свистел и выл ветер.
От бешеной скорости мощный компаунд трясло и качало. Дребезжали и звенели тендерные сцепления, хлопала крышка топки, и, как белое солнце, сверкало в ней пламя, втягивая с лопаты огромные куски угля. Обливаясь потом, Митя подбрасывал новые порции топлива, шуровал, сердито сжав губы. Он по-прежнему не говорил ни слова…
Илья Ильич, высунув из окна голову, не снимал руки с рычага. Мефодий Федорович иногда сменял его, и тогда на рычаг ложилась рука в сафьяновой перчатке… На скамеечке, клюя носом, дремал Заломайко.
— Митя, смочи и подгреби уголь! — приказал Илья Ильич.
Поезд входил на станцию, не уменьшая скорости. Качнуло на стрелках с такой силой, что Заломайко еле удержался на скамеечке, ударился головой об угол тендера, выругался и долго тер вскочившую на лбу шишку.
Митя полез на тендер. В руках у него была тяжелая лопата. Кругом — тьма, неслись мимо огни станции… Митя подгребал уголь. Предостерегающе заревел свисток, запрыгали под самым паровозом стрелочные светлячки. Вот и дымное депо с черными провалами огромных ворот, трубы мастерских… Митя швырнул два раза уголь, воровато оглянулся, быстро поднял крышку тендерного ящика, где хранились инструменты, и выхватил оттуда пачку каких-то листков…
Ветер сам вырвал их из рук Мити, развеял, как хлопья снега…
Листки закружились над депо, над ярко освещенной платформой, на которой, как игрушечные солдатики, выстроились жандармы…
Поезд «литера В» следовал благополучно; об этом стучали телеграфные аппараты, кричали фонофоры.
В три часа он промчался через Подгорск, а в три часа пятнадцать минут ротмистром Дубинским была получена первая шифрованная телеграмма.
Прочитав ее, Дубинский даже зубами заскрипел… Карьера его была испорчена…
В телеграмме сообщалось, что на многих станциях, после прохождения высочайшего поезда, обнаружены прокламации крайне революционного содержания.