Когда хор гремел особенно мощно, в окошке окованной железом двери появлялось плоское лицо стражника-калмыка.
— Тыше! Не крычи так… — предупреждал стражник, но голоса звенели все сильней и громче.
Песня обрывалась, и стражник, покачивая головой, странно мигая чуть раскосыми глазами, говорил:
— Якши поёшь… Ай-ай…
Заломайко, очень любивший своего сына и жалевший поэтому Володю, приносил утром и вечером куски черного солдатского хлеба, кружки с теплым настоем цикория, просовывал все это в окошко двери. Потом подзывал Володю, приглаживая пышные усы, шептал:
— Не робь, хлопчик, скоро выпустим… Держи-ка…
И давал Володе кусочек пожелтевшего сахара, пирожок или трехкопеечную булочку.
По просьбе арестованных Заломайко принес в камеру шашечную доску, и если Софрик не был в настроении петь, то все по очереди играли в шашки. Время текло незаметно.
Помощник машиниста относился к Володе ласково и чуть пренебрежительно, как к несовершеннолетнему. Когда Володя спросил, за что арестовали его жандармы, Софрик, тряхнув чубом и насмешливо свистнув, ответил:
— Рано тебе знать, шкетик… Ты вот уйдешь отсюда скоро, а меня, брат, погонят куда-нибудь подальше…
Вообще люди мало говорили здесь о своих провинностях; многие, подобно Володе, не знали, за что отбывают арест, и с часу на час ожидали освобождения. Говорили здесь больше о тяжелой работе, о бессменных дежурствах, о несправедливости администрации, о растущей дороговизне, о том, что получки хватает только на неделю…
От этих разговоров Володе становилось скучно. Он подходил к окну и подолгу смотрел через заржавленную решетку на клочок пыльного неба, на черную от копоти крышу станционного дебаркадера, на снующие по путям паровозы, на сплетения телеграфных проводов. Софрик снова собирал певцов, и хор запевал «Ревут, стонут горы-хвыли…»
Песня дрожала, плакала тенорами, гудела басами; ей было тесно в камере; сильные звуки бились о мутные стекла окна, просились на волю… Сердце Володи сжималось мучительно и сладко. Он вспоминал о родной будке, о матери, о степном тихом полустанке, о вечерних прогулках после работы, о загадочной судьбе Ковригина… Подарок учителя, казалось, скрывал какой-то еще незнаемый смысл, словно чудесный ларчик, в котором прячется секрет жизненной удачи и счастья…
На третий день Заломайко ввел в камеру нового заключенного. Это был поездной смазчик, длиннорукий, низкорослый. Ватные штаны его и куртка были так напитаны мазутом, что лоснились, словно кожаные. Лицо смазчика вспухло; от заплывших глаз к щетинистым щекам тянулись багрово-синие полосы кровоподтеков, один сивый ус болтался на пленке содранной кожи и придавал лицу жуткое, нечеловеческое выражение.
Арестованные окружили смазчика, расспрашивая, где его так разукрасили. Смазчик с трудом сбивчиво рассказал, что он сопровождал товарный поезд, потребовал у дежурного по станции смены и, когда тот отказал ему, толкнул его в живот тяжелой, полной мазута лейкой. За это жандармы сняли смазчика с поезда и били добрых полчаса.
— Хлопцы, да разве ж я виноватый? — хлюпая, шамкал выбитыми зубами смазчик. — Я больше двух суток був на службе, просил смену, а он, красноголовая гадюка, дежурный, не давал… Так я его трошки и пхнул… Так за це так бить людыну?.. Хлопцы, да що ж це робыться, га?
Камера негодующе загудела. Софрик, блестя карими живыми глазами, закричал:
— Ребята, сейчас же даем знать в депо, пускай бастуют… Довольно терпеть!
Высокий худой машинист с коротко остриженной головой и нависшими белесыми бровями, подбежал к двери, стал бить в неё кулаками.
— Отчиняй, гады! Архангелы!
В окошке показалось лицо стражника.
— Не стукай! Ны нада стукать. Зачэм?
— Давай начальника караула! Ротмистра давай! — кричал машинист.
— Сейчас же посылай за жандармским начальством! — вторил ему звонкоголосый Софрик.
Человек десять столпились у двери, требуя прибытия начальства.
— Окна будем бить! Мы вас, кровопийцы, в порошок сотрем! Ни один человек завтра не выйдет на работу! — гремели голоса.
Лицо стражника скрылось за дверью. Спустя пять минут послышались шаги, застучали винтовочные приклады. Дверь распахнулась. На пороге выросла мощная фигура Заломайко.
— Шо за шум? Шо за нарушение порядка? — спросил он.
Машинист с коротко остриженной лобастой головой выступил вперед.