— Ежели ты, жандармская морда, не доложишь сейчас ротмистру, о чем я тебе скажу, со станции Подгорск не отправится ни один поезд. Понял? Скажи ротмистру, что мы требуем освобождения всех железнодорожников. Тут сидят ни в чем не повинные люди. Потом этого человека, — машинист показал на избитого смазчика, — сейчас же требуем отправить в приемный покой и сделать перевязку.
Решительный тон машиниста ошарашил жандарма. Столпившиеся у двери люди, гневные их лица подействовали на него охлаждающе…
— Шо за разговоры? Как ваша фамилия? — спросил машиниста Заломайко.
— Моя фамилия Воронов. Так и скажи ротмистру, Воронов от имени арестованных требует… — поглядывая на жандарма из-под косматых насупленных бровей, внушительно проговорил машинист. — Доложишь?
— Зараз доложу, — сдался Заломайко. — Только все по местам! Я вам шо казав? Марш, кажу, по местам…
Но ни один человек не двинулся. Дверь камеры затворилась.
Полчаса прошло в выжидательном безмолвии. Машинист Воронов ходил по камере, высокий и сутулый, заложив за спину сухие узловатые руки. Кареглазый Софрик, возбужденно подмигнув Володе, сказал:
— Видал, шкетик? Ты, брат, смотри да мотай на ус. Батьке твоему руку сломало вагончиком, а нашему брату жандармы тут ребра по одиночке вынимают.
Володя со страхом смотрел на избитого смазчика, который сидел тут же на полу, осторожно притрагиваясь черными от мазута ладонями к опухшему лицу и охая.
Только через час вновь отворилась дверь кардегардии. Заломайко, окруженный четырьмя вооруженными стражниками, вошел в камеру с победоносным видом, скомандовал:
— Машинист Воронов, прошу следовать за мной! Остальным оставаться на местах! Ежели кто ворохнется, будет применено огнестрельное оружие…
Человек пять арестованных и среди них Софрик, загородив собой машиниста, рванулись было к двери, но Воронов жестом остановил их.
Не надо, товарищи! Не к чему. Софрик, постарайся передать деповским товарищам, о чем я тебе говорил…
— Ладно, дядя Федя, — ответил Софрик.
Стражники вошли в камеру, оттеснили Воронова от остальных арестованных.
— Значит, такой ответ дает ротмистр? — усмехнулся машинист. Ладно. Скоро головешки начнем вам отвинчивать… Уже рвет баланец[4]. Пару набралось больше, чем надо. Прощайте, товарищи! — махнул длинной рукой Воронов.
— До свиданья, дядя Федя! — крикнул Софрик.
— До свиданья! — раздалось еще несколько голосов и среди них слабо, неуверенно прозвучал голос Володи:
— До свиданья!
Звякая винтовками, стражники увели машиниста. Володя схватил Софрика за руку, спросил прерывающимся от волнения голосом:
— Куда его увели? Зачем?
— Как куда? Известно… Мешает он тут жандармам. Эх, ты, шкет… Дядя Федя — это, брат, старый жандармский знакомый…
На четвертый день своего заключения вечером Володя стоял, по обыкновению, у окна камеры. Осеннее солнце спускалось за крыши станционных строений. Над дебаркадером кружилась пестрая стая голубей. Иногда они садились на черную от копоти крышу и снова взлетали, вспугнутые паровозным свистком.
Володе было приятно следить за их вольным полетом. Он напоминал о том времени, когда у Володи не было никаких забот.
Завизжала дверь камеры. Трубный голос раздался за его спиной.
— Дементьев, собирайся!
Володя обернулся. Заломайко заслонив собой всю дверь, широко расставил ноги и накручивал черные усы.
— Марш за мной!
— Ну, шкетик, прощай! — грустно улыбаясь, протянул Володе руку Софрик. — Когда-нибудь увидимся.
Ладонь у помощника машиниста была такая большая, что Володе пришлось пожать ее обеими руками.
— До свиданья, Софрик. Желаю тебе…
Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, душевное, но нужных слов не находилось.
Софрик махнул рукой. Заломайко крикнул:
— Шо там за разговоры, Дементьев? Выходи поживей!
Володя еще раз приветливо кивнул всем арестованным, вышел из кордегардии.
— Куда вы меня? — спросил он.
— Туда, куда нужно, молокосос. Вот заведу в карцер да всыплю нагайкой так, шоб ты помнил. Я же тебе сказал, сволочная дытына, щоб ты с Ковригиным никаких делов не имел… А ты меня послухал? — гудел Заломайко, пропуская вперед Володю и тяжело ступая по винтовой лестнице.
Странное безразличие овладело Володей. Угроза жандарма не испугала его, а только вызвала тупую тоску. Голова кружилась. Голодный режим кордегардии не прошел даром.
Вышли на улицу. Густой и холодный воздух октябрьского вечера ударил Володе в лицо. Пахло прелыми листьями, дождем.