Фома Гаврилович, споткнувшись о порог, вышел из врачебного кабинета. Работу рассыльного можно было найти только на узловой станции. Но теперь ему могли не дать и этой службы: рассыльных было много и с более проворными ногами…
Круг тридцатилетней трудовой жизни непоправимо разорвался.
Так началась для Фомы Гавриловича тоскливая неопределенная жизнь. Он чувствовал себя все более одиноким и ненужным людям. Душа требовала работы, а Фома Гаврилович мог только иногда сменить Варвару Васильевну, выйти к поезду с флагом или поработать в палисаднике. Но он по-прежнему считал себя сторожем своего участка и каждый день уходил к соседней будке вслед за Макаром Бочаровым, ревниво подмечал плохо завинченные гайки, выползшие из шпал костыли, сердито указывал на них Макару. Тот фыркал в бурые оттопыренные усы, сердито отвечал, что он и сам знает свои обязанности и что Дементьеву нет теперь никакого дела до гаек и костылей.
Незаметно запала в сердце Фомы Гавриловича глухая неприязнь к Бочарову. Не было дня, чтобы они не обменялись колкостями. Казалось оскорбительным, что нерадивый, плохо знающий путевое дело Макар носит его инструмент, ходит по участку, по которому он, Дементьев, ходил тридцать с лишним лет.
С негодованием смотрел он на запущенные бровки, на непрополотые линейки и часто сам одной рукой пропалывал их, обкладывал камешками. Это еще больше злило Макара. Кончилось тем, что Бочаров жестоко изругал Фому Гавриловича, пообещал выжить его из будки, а Фома Гаврилович чуть не пришиб его за это левой рукой и пожаловался Антипе Григорьевичу на нерадивость своего преемника.
Узелок вражды между двумя ни в чем не виновными друг перед другом людьми завязывался все туже. Все заметнее портился характер Фомы Гавриловича. Раздражительным, обидчивым и подозрительным становился старый, путевой сторож. Изменился он и внешне — осунулся, сгорбился. Правый, наполовину пустой рукав как бы скрадывал широту плеч, лишал Фому Гавриловича прежней горделивой и важной осанки.
Все чаще видели его на станции у проходящих поездов. Он предлагал свои услуги приезжим пассажирам, и голос его при этом звучал смущенно и сердито. Подхватив левой рукой чемодан или мешок, Дементьев шагал быстро, не оборачиваясь. Удивленный пассажир еле поспевал за странным одноруким носильщиком. Платили мало, да и пассажиры на Овражном бывали не часты.
Нередко Фома Гаврилович возвращался домой ни с чем.
Вскоре его снова вызвали в Подгорск. В ходатайстве о пенсии приняли участие три юрисконсульта дороги. Весь день препирались стороны, Фоме Гавриловичу надоело повторять рассказ об обстоятельствах ранения. Он отупел от вопросов, от скучного стрекота пишущей машинки, от суетливой беготни секретарей, так и не узнал ничего о выводах комиссии, уехал домой усталый и еще более обозленный.
Только спустя два месяца из управления дороги на имя Антипы Григорьевича была прислана пенсионная книжка. На первой странице ее значилось, что бывшему путевому сторожу Фоме Гавриловичу Дементьеву назначается пожизненная пенсия в размере трех рублей одиннадцати копеек в месяц. О награде за спасение воинского поезда — ни слова.
Володя заканчивал подсчет рабочих, когда в контору, скрипя сапогами, вошел Друзилин, сказал хриплым спросонья голосом:
— Ну, Владимир, нынче ты получишь жалованье. Гм… гм… Вот и дождался отец твой подмоги.
Друзилин поощрительно потрепал мясистой ладонью Володю по плечу. От руки его пахло розовым мылом «Бодло», чуть обвислые рябоватые щеки были выбриты до синевы, усы нафиксатуарены. Мастер выглядел необычно празднично, просторные начищенные сапоги его блестели.
Пока Володя выписывал обычную утреннюю телеграмму для начальника дистанции, Константин Павлович нравоучительно тянул:
— Вот ты и освоился с делами, Владимир. Ты способный мальчик и будешь хорошим табельщиком. С нового года положу как взрослому — семь гривен в день, а потом и в штатные зачислю. Так и пойдешь все выше и выше. Ну? Что на это скажешь.
— Спасибо, — почтительно ответил Володя, складывая конторские книги.
Присев на табурет и барабаня толстыми пальцами по папке каких-то ведомостей, Константин Павлович продолжал:
— Ты — серьезный малец, умственный, и это мне нравится… В твои годы у ребят — ветер в голове, а ты — молодчина, зря не вертишься, языком не болтаешь… Видишь, как хвалю тебя, Владимир… Ты только не возгордись. Штаны вот у тебя дырявые и сапог к зиме нету… Нету, что ль, дома, сапог?
— Нету, — хмуро ответил Володя.
Заметив смущение Володи, Друзилин сказал: