Анна Петровна засмеялась…
До самого утра в квартире дорожного мастера не спали. Володя то выходил вместе со сторожем — ремонтным рабочим за калитку казармы и вслушивался в шелест дождя, то возвращался в контору и сидел за столом, склонив вихрастую голову. Кто был этот неизвестный беглец, так всполошивший жандармов? Ковригин, Воронов или еще кто? Невероятные предположения возникали в его голове, сплетались с вычитанными из книг историями о загадочных узниках, многострадальных жертвах людской несправедливости, о смелых и дерзких побегах…
В центре этих полуфантастических мыслей жил Михаил Степанович; услужливое воображение Володи одевало его в романтические одежды любимых книжных героев. Он представлял теперь себе учителя не иначе, как облаченным в черный широкий плащ, с маской на бледном мрачном лице, в широкополой шляпе с пером и длинными пистолетами за поясом…
Что бежавший «преступник» был Ковригин, Володя почти не сомневался.
Что же предшествовало этому переполоху среди железнодорожной стражи и Подгорского охранного отделения?
С вечера на линии все казалось благополучным. Поезд с вагоном плательщика приближался к узловой станции, где должна была произойти смена паровоза и кондукторской бригады, а вагон плательщика заканчивал свой рейс.
В сумерки товарный поезд номер сто восемь после получасовой стоянки отправился со станции Овражное.
Тяжелый обложной дождь окутывал размокшую степь серой унылой мглой. Ночь обещала быть непроглядно темной, и машинист Остап Егорович Трубин, водивший поезда без малого двадцать восемь лет, обнаруживал явное беспокойство. Огни стрелок и семафоров в этой нескончаемой тьме казались бессильными: разве могли они пробить ее своими хилыми лучами? При всей зоркости привычных глаз старого машиниста огни как бы играли с ним в прятки, то неожиданно появляясь, то исчезая. Они выпрыгивали из темноты внезапно под самым носом; тогда рука Остапа Егоровича быстро опускалась на рычаг.
И благо — сигналы были не красного, пугающего всех машинистов цвета. Попробуй — останови сразу в такую мокропогодицу состав в пятьдесят с лишним вагонов, да еще под уклон, да еще на ручных тормозах времен первой российской чугунки-душегубки! Где уж там!
Единственная надежда — это на «авось» и на короткую молитву всех машинистов: «Господи, пронеси»!
Так и ездил Остап Егорович двадцать восьмой год. Это самое «авось» и «господи, пронеси», всегда выручали его, и никаких особенных происшествий и аварий за всю долголетнюю службу с ним не случалось.
Высунувшись из окна, не обращая внимания на хлеставший по лицу дождь, Остап Егорович смотрел вперед. Мрак ночи неохотно расступался перед светом паровозных фар. Капли дождя неслись навстречу паровозу и, попадая в полосы света, казались серебряными. Хрупкими поблескивающими нитями тянулись впереди мокрые рельсы, и Остап Егорович, чтобы избежать буксовки, то и дело нажимал на ручку песочницы.
Не теряя привычной, свойственной всем машинистам сосредоточенности, не снимая руку с рычага, он мог думать и о своей жизни.
Остап Егорович был потомственным железнодорожником. Отец его, тоже первоклассный машинист, скоропостижно умер в пяти шагах от паровоза, сменившись однажды после поездки. От обтирщика паровозов и слесаря депо Остап Егорович достиг звания машиниста, женился на веселой поселковой хохлушке, вырастил двух сыновей. Старший уже был машинистом первого класса, младший, Максим, воевал на турецком фронте.
Вот уже два месяца от Максима не было никаких вестей. Мысли Остапа Егоровича вновь и вновь возвращались к младшему сыну. Он не мог равнодушно смотреть на кочегара: Софрик Горькавый напоминал ему Максима.
Остап Егорович на минуту отслонился от окна, оглянулся. Софрик бросал в топку уголь. Оранжево-белый свет бил кочегару в лицо, по щекам его катился пот, чуб взмок. Гонка гудела, рычала, жадно глотая с лопаты уголь… Деревянный настил качался и трясся под ногами Софрика. Позвякивали на полочке длинноносые масленки.
Помощник Остапа Егоровича — Никифор, такой же прилежный, как он сам, расставив длинные ноги и сутулясь, сосредоточенно смотрел на манометр. Стрелка подползала к красной цифре; с таким давлением можно было вести и все восемьдесят вагонов.
— Хватит, Софрон, — сердито сказал Остап Егорович.
Софрик захлопнул чугунную крышку, жадно приник ртом к соску жестяного чайника. Губы его сложились по-детски, трубочкой. Остап Егорович задумчиво смотрел на кочегара. Этот парень нравился ему все больше, несмотря на то, что веселый Софрик попал на его паровоз недавно, слыл в поселке сорви-головой, не ладил с деповским начальством, уже успел отсидеть пять суток в кордегардии и был смещен из помощников в кочегары.