— Скоро сто шестидесятая верста! — отрываясь от чайника, крикнул Софрик и ухмыльнулся.
— А что там? — хмуро спросил Остап Егорович.
— Придется скорость сократить: уклон там.
Остап Егорович насупился.
— Какой же там уклон? Профиль ровный, а дальше начинается подъем.
— Там предупреждение о тихом ходе, — продолжал настаивать Софрик.
Остап Егорович рассердился.
— Что ты болтаешь? Никакого предупреждения на путевке нет.
— Наверно, забыли прописать.
— Ты, Софрон, может, спать хочешь? — язвительно спросил Остап Егорович.
В другое время он мог бы и накричать на кочегара: не суй нос не в свое дело, знай свою топку. Но сейчас ему хочется думать, что Софрон шутит. Вишь, как он хитро улыбается, совсем как его Максим. И разве узнаешь, что на уме у этих шельмоватых окраинских хлопцев.
— Я вот тебе пропишу, — уже менее строго бормочет Остап Егорович и отворачивается к окну.
Старый компаунд, кажется, того и гляди взовьется на дыбы, как конь, и свалится под темный откос.
«Не придержать ли в самом деле?» — Остап Егорович закрывает пар. Паровоз перестает дышать. Его несут нажимающие сзади вагоны.
Три коротких свистка, и нажим ослабевает. Кондуктора вертят рычаги ручных тормозов, позади видны вылетающие из-под колес голубые искры. Все медленнее мелькают впереди мокрые ребра шпал, их можно считать десятками — скорость падает.
«Пора и отпустить», — решает Остап Егорович и дает два продолжительных свистка. Поезд ныряет в глубокую выемку, в густой стоячий дождь. По сторонам скорее угадываются оголённые чащи посадок. А вот и закругление, — и опять на уме это старинное «авось» и «господи, пронеси».
И вдруг — что это? Вишнево-красный огонек расцвел во тьме, как чудесный цветок. Что за оказия? Может, померещилось Остапу Егоровичу? Бывало и так — подшучивал над старым машинистом железнодорожный бес, рожденный усталостью. На мгновенье Остап Егорович смахивает мокрой ладонью с глаз коварную пелену дремы, чтобы не поддаться обману. Нет — красный огонь жив. Он окружен радужным нимбом, он еще далек, но приближается с каждой секундой.
Рука Остапа Егоровича до отказа двинула рычаг и уже ловит медное колечко свистка.
Ту-у… Ту-у… Ту-у… — несется по степи.
— Беда! Беда! Беда! — откликается из невидимого оврага эхо.
Остап Егорович быстро отшатывается от окна. Лицо его сурово-спокойно. Это выражение уже понял и длинноногий помощник, и совсем некстати улыбающийся Софрик.
«Ну, и шельма этот Софрик! Накликал-таки непредвиденную остановку»…
— Даю контрпар! — кричит Остап Егорович. — Никифор, гляди!
— Давай! — откликается помощник и свешивается из окна, а Остап Егорович, открыв регулятор и кран, быстро вращает ручку обратного хода. Движения его методичны и рассчитаны…
Машина начинает судорожно подергиваться, будто натыкаясь на невидимые препятствия. Из медных масленок мелко брызжет в лицо Остапу Егоровичу горячее масло, страшно шипит вырывающимся из цилиндров пар. Толчки становятся все реже, поезд резко замедляет ход.
Еще три коротких свистка, Остап Егорович высунулся из окна.
Паровоз дрожит, как запаренная лошадь, и останавливается, вздохнув последний раз.
К нему, помахивая красным фонарем, подбегает темная фигура.
— Что случилось? — гневно спрашивает Остап Егорович. Он знает: служба пути — его заклятый враг, и неожиданную остановку в степи он может объяснить только ее непростительным ротозейством.
С языка его уже готово сорваться крепкое ругательство, но в это время снизу доносится резкий приказывающий голос.
— Папаша, лезь обратно и жди сигнала отправления! Живо!
— А ты что за начальник? — кипятится Остап Егорович.
— Я — дорожный мастер. Моему рабочему отдавило поездом ноги, мы его погрузим.
— Дуроломы! Шпалоеды! — яростно плюется Остап Егорович. — До станции не могли на вагончике отвезти. А ежели бы я цилиндры порвал? Да я…
Сухие хлопающие удары слышатся где-то позади паровоза, обрывают речь машиниста на полуслове. Он вопросительно смотрит на Никифора и Софрона. Лицо помощника медленно наливается меловой бледностью, заросший бурой щетиной подбородок дрожит.
— Братцы… — бормочет Никифор. — Стреляют, братцы. Это же…