И толстый матерчатый кляп, раздирая губы, полез унтеру в рот…
Сопротивление трех конвоиров было недолгим. Верзила в солдатской шинели, который так быстро расправился с караульным начальником, сшиб со стены керосиновый, еле чадивший фонарь. Караульное помещение погрузилось в непроглядную темноту. Один из стражников успел все же выстрелить, но промахнулся. В потемках двое навалились на него, уговаривая на языке железнодорожной слободки «не шебаршить». Остальных стражников связали прежде, чем они приготовились защищаться.
Через две минуты вывели из вагона арестантов. Под откосом, на размокшем проселке, ожидали две тавричанские брички, запряженные парами. Застоявшиеся лошади нетерпеливо фыркали.
Один из арестантов, узкоплечий и сутулый, все время зябко кутался в парусиновую «робу», глухо покашливал. Дождь перестал, но холодный степной ветер пронизывал до костей. Чьи-то бережные руки снесли арестанта с насыпи к бричке. Там, внизу, на его продрогшие плечи натянули теплый украинский кожух. Кто-то разбирал на бричке подозрительно легкую кладь.
— Дядя Миша, ты ложись сюда, а тебе, Федор Николаевич, придется полезть на другую, — послышался в темноте голос.
Арестантов уложили в тесные кузовы бричек, прикрыли легкими мешками, наполненными половой.
В это время с поезда загремели выстрелы. Это открыли запоздалый огонь Заломайко и его стражники прямо из окна вагона плательщика. Заломайко был уверен, что ни один из грабителей не рискнет приблизиться к его вагону. Что это были грабители, он не сомневался и еще до прихода поезда на узловую станцию написал начальству пространный рапорт.
— Стреляй сколько влезет! В белый свет, как в копейку!.. — засмеялся верзила в шинели, руководивший освобождением арестованных.
Он делал все неторопливо и не упустил ни одной мелочи, как будто такие дела были для него давнишним привычным занятием. Он еще раз поднялся в арестантский вагон, посоветовал связанным стражникам вести себя благоразумно, проверил замки и, спустившись на ступеньки, запер двери собственным ключом.
Сойдя на полотно, он крикнул во весь свой хриплый басовитый голос:
— Эй вы, гаврики! Вылезай! Главный, давай отправление! Не хотите — не надо… Садись по местам, говорю!
Человек в шинели достал из кармана свисток, по всем правилам дал сигнал отправления. И только тогда тучный главный кондуктор вылез из-под вагона, помахал фонарем, который он прятал все время под полой тулупа…
— Всего доброго, дядя Остап, — напутствовал старого машиниста человек в башлыке, просовывая голову в дверь паровозной будки.
Остап Егорович, сосредоточенно хмуря брови, взялся одной рукой за рычаг, другой — за колечко свистка.
— Дядя Остап, помни, — послышался снизу голос, — скажешь слово жандармам — товарищей погубишь! Не забывай — освободили мы нынче нужного человека.
— Ладно! Бабку свою учи… Все же сгадал я, кто ты такой, отчаянный.
— Сгадал? Так помалкивай.
— Это ты начальника депо в девятьсот пятом году на тачке вывозил? Сенька Черноусов — так, кажись, твоя фамилия. Жив-здоров, значит? Не доконали тебя в тюрьме, видать?
— Бог миловал, дядя Остап. Слетаемся опять до кучи. Новую кашу заваривать будем.
— Ну, варите, да покрутее. Чтоб не так, как в девятьсот пятом.
— Постараемся… С вашей помощью…
Остап Егорович хотел еще что-то сказать и не успел. Сенька Черноусов прыгнул под откос, исчез в темноте.
Паровоз тронул с места. Остап Егорович открыл инжектор подкачать воды, достал из кармана маленькую обугленную трубочку, зажег, о чем-то сосредоточенно думая. Длинноногий Никифор стоял перед водомерным стеклом, следя, как поднимается в стекле мутный столбик.
Софрик закрыл топку, вытер рукавом потное лицо. Все стало на свои места, как будто ничего не произошло. Но вот послышался сердитый голос Остапа Егоровича:
— Хлопцы, скоро станция. Брехать будем в один голос?
Софрик взъерошил чуб, сплюнул. Остап Егорович смотрел на него выжидающе.
— Я знаю, что делать, — заявил кочегар. — Брехать много не надо.
— Правду будешь говорить? — прищурился машинист.
— Пропадать нам теперь! — вздохнул Никифор.
— Язык за зубами держи — не пропадешь, — сурово взглянул на него Остап Егорович.
Софрик вдруг схватил острый кусок угля, стиснул зубы, изо всей силы стал тереть правую щеку и висок.
— Вот что надо делать, — морщась от боли и сверкая глазами, с отчаянной решимостью сказал он. — Нас били, понимаете? Мы хотели ехать, но нас избили… Вот…
Кочегар швырнул кусок угля в тендер. Глаза его наполнились слезами, из расцарапанной щеки на замазученную куртку густыми струйками стекала кровь.