— Пускай лучше я сам себя, чем эти… гадюки…
Остап Егорович одобрительно молчал.
Никифор вдруг нагнулся, что-то поднял с помоста, повернулся к машинисту и Софрику спиной. Когда он снова посмотрел на товарищей, те так и ахнули: у него на подбородке под левым глазом и на щеке ало пятнились и обильно кровоточили три глубоких ссадины.
Софрик засмеялся.
— Дядя Никифор, да тебе за такое ранение двух Георгиев дадут! Может, еще один фонарик под глазом поставить?
— Хватит, — прохрипел помощник машиниста и плеснул из чайника в лицо.
Остап Егорович положил потухшую трубочку в карман, снова стал глядеть в окно. Впереди показался зеленый огонек.
….Утром ротмистр Дубинский читал в донесении:
«…На сто шестидесятой версте товарный поезд номер сто восемь был остановлен красным сигналом. Злоумышленники побоями вынудили бригаду не отправлять поезд до особого приказания.
Освободив арестованных — Ковригина Михаила Степановича и Воронова Федора Николаевича, членов подпольной с.-д. организации, означенные злоумышленники нанесли тяжелые побои начальнику конвоя, старшему унтер-офицеру конвойной команды Ефрему Порохову, стражникам Скоблову, Звягину и Толстых и, обезоружив их, заперли в караульном отделении, после чего поезд был отправлен, а злоумышленники скрылись. Покушение на ограбление плательщика не подтвердилось. Принимаю меры. Жандармский ротмистр Арандт».
Весь день Володя ходил, как в тумане.
Друзилин уехал с утра на линию, не сделав табельщику обычных наставлений. Рабочие, сортировавшие во дворе казармы путевые материалы, обсуждали на все лады ночной обыск. На полустанке только и говорили, что о загадочном происшествии. Два стражника бессменно дежурили на платформе, усиливая общее беспокойство.
Бригады проходящих поездов рассказывали с таинственным видом о каких-то арестах на станции Подгорск. Контора полустанка превратилась в маленький, потонувший в табачном дыму клуб, которым верховодил Зеленицын.
Каждое новое слово он раздувал до горячего спора. В эти споры он вовлекал главных кондукторов, машинистов, стрелочников, посвящал их в свои личные обиды, во вновь изобретенные сплетни о дорожном начальстве, в новости политики, которые он черпал из «Русского слова» и местных «Подгорских ведомостей».
Володя мало смыслил в этих разговорах, но они будили в нем острое беспокойство, ожидание каких-то новых событий. Всеми мыслями его теперь владел Ковригин. Уверенность, что среди сбежавших арестантов был и любимый учитель, возрастала. Он чувствовал себя приобщенным к большой тайне.
Быть другом человека, который наделал столько шума, ради которого, может быть, торчали на платформе, как истуканы, здоровенные жандармы, — разве это не причина для гордости?
Иногда Володе становилось так весело, что он начинал громко насвистывать, важно надувать щеки. Он воображал себя героем и верил, что опять увидит Михаила Степановича и опять возродятся старые, заглохшие на время, надежды.
Володя подпрыгнул, уперся в край стола руками, приподнялся, стараясь стать вверх ногами.
В двери появилась Анна Петровна. Володя спрыгнул на пол, смущенно одергивая рубашку.
— Вижу, дел у тебя много, — сказала она с усмешкой. — И сапоги, выходит, не тяжелые… Брось-ка ты выкаблучивать, — натаскай в бак воды.
— А при чем тут сапоги? — буркнул Володя. — Я их у вас куплю.
— Что такое? Ха-ха… — незлобиво расхохоталась Анна Петровна. — Купишь? А я не продам…
— Если вы хотите, чтобы я таскал за них воду… — начал было Володя, но Анна Петровна подошла к нему, сердито дернула за вихор.
— Ты дурачок, — сказала она внушительно: — Понимаешь? Дурачок. Иди и делай, что тебе велят.
Володя почувствовал, как что-то жгучее загорелось в нем. Это было чувство оскорбления, стыда, злости. Он побледнел, губы его задрожали. Он даже выпрямился, порываясь сказать что-то дерзкое, но на голову его легла полная, теплая рука хозяйки. Гладкая белизна ее кожи точно ослепила Володю.
Анна Петровна легонько оттолкнула его.
— Как тебе не совестно… Ты благодарить должен, что к тебе так относятся.
Голос ее звучал сухо. Она вышла, важно подняв голову. Володя почувствовал себя пристыженным, подавленным, ничтожным.
Разве не правда, что с ним обращались совсем неплохо? Разве жена мастера не оказывала ему внимания? Но почему он так оскорблен?
Разве он не должен благодарить этих людей, подчиняться им во всем и работать, работать — таскать воду, рубить дрова, писать табели?