— А что делать? Нынче батя мой уже запевал мне, чтобы я учеником на телеграф поступал. И поступлю. Пускай провалится эта гимназия. Хизика, фимия, алгебра… — Алеша нарочно коверкает слова, злобно смеется. — Пошло все это к монаху… Я лучше на должность пойду, деньги зарабатывать. Тужурку себе форменную справлю, фуражечку — шик с отлетом, как у телеграфиста Кирьки Меркулова. За девчатами буду ухаживать…
Володя молчит: ему обидно, что Алеша так легко отрекся от их мечты.
— А я буду готовиться сам. Мне Михаил Степанович обещал помочь… Буду держать экзамен экстерном, — говорит Володя.
— Это еще что за химия — экстерн? — насмешливо спрашивает Алеша. — Все эти экстерны для начальниковых сынков. Ты что думаешь? Отец так тебе и позволит дальше груши околачивать? А ну, скажет, валяй на работу, денежки зарабатывать.
— Скажет — пойду, а готовиться буду, — угрюмо твердит Володя.
— Эх, ты… Тоже, экстерн… — Заметив, что Володя хмурится, Алеша обнимает его за плечи. — Ну, не сердись, Волька. Ты, брат, какой-то чудак. Затвердил — гимназия, гимназия! Да пошли ты ее к монаху. И без нее проживем. Давай-ка покурим, а? У меня папиросы есть «Козьма Крючков». Ух, и крепкие!..
Володя курит тайком от отца и, чтобы не пахло изо рта, жует чебрец или прихваченный из дому чай. Сейчас он с особенным удовольствием затягивается едким дымом, отдающим паленым сургучом, закашливается.
— Фу!.. Ну и крепкие, — с видом знатока замечает он. — Аж слезы потекли…
— Угу. Папиросы — что надо. Пятак 20 штук, — сплевывая, солидно соглашается Алеша.
— Ну, я пойду. — Володя вдруг встает со скамейки.
— Куда? Эх ты, друг… Небось, опять к рыжей своей?
— Не к рыжей… — слабо противится Володя и чувствуем как краска заливает его лицо.
— Смотри, — почему-то грозит Алеша. — Ты, экстерн, брось мастерову дочку. Сдобный сухарь, да твердый. Куда ты лезешь к ней со своими зубами? Об нее начальников сын зубы точит..
— Не смей так говорить! — вспыхивает Володя. — Зина — прекрасная девушка. Она лучше всех здесь на станции.
— Во-во… Эх ты, химик… Да она так закрутит тебя! Ты слушай-ка… — Алеша притягивает к себе товарища, сообщает таинственно: — Из-за нее в городе гимназист один, Сенька Беззубов, чуть не застрелился… Я слышал, отец говорил.
— Да что ты?! Почему? — вскрикивает Володя.
— Да потому… закрутила она его, засмеяла, а он и бахнул себе в голову… Хорошо, что пуля соскользнула… Они, брат, гимназистки, все такие. Фигли-мигли, круть-верть. А сама-то рыжая и конопатая, только и того, что глаза красивые… Вот Даша Золотова — это девочка…
Володя смущен, его затаенные чувства оскорблены.
— Насчет гимназиста — вранье, — запальчиво говорит он. — И гимназист этот — дурак. А Зина, она такая, как в книгах… Знаешь, каких в стихах описывают…
Алеша вдруг захохотал, взявшись за живот.
— В стихах?! Ну и чудак же ты… Ох-ха-ха! Эх ты, экстерн! Я тебе вот что скажу, — строго предостерег Алеша. — Стаська Чарвинский за Зинкой приударяет и, слыхал я, будет жениться на ней… — Алеша приглушил голос. — А Чарвинский богатющий, ты же знаешь. У него в банке денег — вагон… Два дома в Подгорске… А ты говоришь — о книгах да стихах… И выходит, — не Сенька Беззубов дурак, а ты… И смотри, чтобы мастер не оборвал тебе уши.
Володя подавлен неотвратимостью доказательств. Разве он сам не видел, как Станислав Чарвинский гуляет под руку с Зиной? И стоит ли после этого идти к ней? Зачем же она говорила о дружбе?
— Пойду я, — угрюмо говорит Володя, — домой пойду.
— Ты не серчай, — останавливает его Алеша. — Принесу-ка я гитару. Побренчим, а? А к Зинке не ходи. Ей замуж надо, а нам — в телеграфисты, ха-ха…
Володя молчит, склонив голову.
— Ладно, — говорит он немного погодя с тоскливым отчаянием. — Неси, Алешка, гитару…
— Вот это здорово, — радостно кричит Алеша. — Молодец, Волька!
Задумчиво шелестят в палисаднике тополи. Темнеет августовская прохладная ночь, высыпают звезды. Аспидно-синий небосвод изредка прочеркивают фосфорические голубоватые следы предосеннего звездопада. Тишина заливает станцию. Ее нарушают только лай собак и далекая, скраденная расстоянием, песня: это поют девчата в казачьей станице.
В пристанционном садике слышится девичий смех, бренчит гитара. Неверный тенорок Володи и грубоватый басок Алеши Антифеева вторят пискливым девичьим голосам, ведут мотив модного романса, любимого станционными телеграфистами и конторщиками: