— Нет, нет, нет… Я не собираюсь выходить замуж.
— Но, Зина… дорогая… — снижая голос до трагического шепота, убеждал Станислав. — Я не требую, чтобы это произошло теперь. Я подожду. Но я хочу знать, согласны ли вы…
И он опять потянулся к ее руке, чтобы поцеловать, но Зина отдернула руку, брезгливо скривила губы.
— Не надо. Оставьте… Уходите…
— Но почему же, Зина? — недоумевал Станислав.
— Не хочу. Не хочу выходить замуж… Ни за вас, ни за кого другого. Фу, как это пошло! Уйдите!
Станислав побагровел и гордо выпрямился.
— Зина, ведь ты… Ведь мы с детства… — начал он и вдруг смешался, добавил с досадой и раздражением: — Неужели ты и самом деле неравнодушна к этому, извини, оборванцу мальчишке Дементьеву? Ведь это же смеш-шно! Это ребячество, пойми…
Щеки Зины сразу будто выцвели, глаза потемнели, стали суровыми. Она хотела что-то сказать и не могла — губы ее дрожали.
— Зина, ведь ты говорила, помнишь? Что любишь меня…
— Это было ребячество… — Зина усмехнулась. — Я никогда не любила тебя и не буду любить… — Она снова перешла на «вы». — Пустите меня… Станислав Аркадьевич…
Она рванулась к двери. Станислав было загородил ей дорогу. Но тут же бессильно склонил голову, глухо сказал:
— Вы еще пожалеете, Зина. Вы наивная девочка, школьница, и ничего не понимаете…
— Нет, это вы ничего не понимаете… Ничего не видите, кроме своего мундира, — торопливо проговорила она, незнакомо и неприязненно щуря глаза. — По-вашему люди хорошие только в мундирах… Эх, вы! Какой вы скучный, нудный, Станислав. И что было бы с вами, если бы сделать вас таким оборванцем, как Дементьев… От вас, наверное, ничего бы не осталось. И не смейте больше разговаривать со мной. Прощайте! — резко бросила она и отвернулась к окну.
Станислав на секунду задержался у двери, презрительно фыркнул и вышел с надменно поднятой головой, с оскорбленным выражением на холеном самодовольном лице…
Валентина Андреевна встретила его вопросительным взглядом. По хмурому виду Станислава она сразу поняла, что Зина, эта своенравная девчонка, опять позволила себе какую-то дерзкую выходку и уже готовилась позвать ее и выбранить, но кто-то позвонил у двери.
Это был рассыльный управления дистанции. Станислав разорвал врученный ему пакет, прочитал какую-то бумажку, и на лице его отразился испуг.
— Что случилось, Станислав Аркадьевич? — тревожно спросила Валентина Андреевна.
— Рабочие Подгорского узла объявили забастовку. Меня срочно вызывает Ясенский.
Антипа Григорьевич удивленно крякнул. Все переглянулись. Провожая Станислава, Валентина Андреевна охала, ломала руки.
— И это очень серьезно? Ну, подумайте только, что им надо, этим рабочим? Вы, пожалуйста, Станислав Аркадьевич, известите нас, что там такое случилось.
— Забастовочка случилась, свояченка. Забастовочка, — почти весело сказал Антипа Григорьевич, натягивая на плечи добротную бекешу зеленоватого старинного сукна.
Старый машинист Остап Егорович Трубин медленно шагал через деповские пути к пригородному поселку. Его бригада недавно вернулась из очередной поездки; он, поставив паровоз на промывку, возвращался домой. Неся в правой руке железный сундучок, он тяжело переступал через рельсы, попыхивая дымком из своей коротенькой трубочки.
Две ночи не спал он, тело его ныло, ноги подкашивались, кровь звенела в ушах; ему все еще казалось, что он слышит слабое дуденье стрелочных рожков, размеренный стук колес паровоза.
Через запасные, заставленные вагонами, пути Остап Егорович вышел на паровозное кладбище. Ржавые, ободранные паровозы купались в прозрачных лучах ноябрьского солнца; от них веяло старческой грустью, напоминанием о смерти и беспрерывном разрушении. Чуть уловимый запах ржавчины — запах тления — стоял в холодном осеннем воздухе.
Паровозы безмолвно покоились на путях — мощные, высокие «сормовцы» с острыми передними люками, неуклюжие пузатые «овечки», приземистые «щуки». Когда-то они бегали по стальным путям, гулко грохотали по мостам, оглашая свистками то зимнюю, оснеженную, то осеннюю, пасмурную, то летнюю, солнечно-зеленую степь. На своем паровозном веку они перевезли многие тысячи вагонов груза на потребу живущим и давно умершим людям; на них ездили молодые, полные нерастраченных сил, и старые, уже дряхлеющие машинисты. Теперь паровозы стояли искалеченные, на голых, точно разутых, ржавых колесах, с которых давно поснимали дышла, напоминавшие когда-то сильные, мускулистые руки человека. С многих были сорваны трубы и сухопарники; котлы зияли распахнутыми зевами топок.