При взгляде на них Остапу Егоровичу становилось грустно. В этих паровозах он видел и свое прошлое, и недалекое будущее. Когда-то и сам он походил на новенький, сверкающий свежей краской, только что выпущенный с завода паровоз. Так же бурно врывался в жизнь, бесстрашно мчался по ее крутизнам, был силен, весел, неутомим. Мог не спать две-три-пять ночей — и все же встречать новый день бодрой улыбкой; голова, сердце, руки, ноги его работали, как точно выверенные механизмы, которым, казалось, никогда не будет износу.
Но шли годы… Незаметно накапливалась усталость, невесомыми частицами уносил ее Остап Егорович с паровоза. Ноги все чаще дрожали в коленях, глаза застилала мгла, и весь он, когда подымался на паровоз, казался самому себе втрое тяжелее, чем прежде.
Однажды на рассвете, ведя тяжелый состав, Остап Егорович проехал закрытый семафор. К счастью, он быстро заметил это и остановил поезд. Ничего особенного как будто и не произошло. Паровоз прошел за семафор всего тридцать метров, можно было сослаться на неисправность тормозов, но Остап Егорович был честный машинист. Он знал — причина крылась не в тормозах… На какую-то минуту внимание и привычная зоркость изменили ему.
…После этого закралась в душу Остапа Егоровича неуверенность в своих силах. Точно впервые заметил он тогда и свои сморщенные руки, и тяжесть в груди, и одышку, и боль в коленях. Все недуги как бы пробудились в нем сразу. Впервые Остап Егорович понял, что усталость не выживешь одним днем отдыха. Впервые стал бояться темных ночей, долгих осенних дождей, туманов и вьюг… И паровоз вызывал в нем недоверие; были минуты, когда он чувствовал к нему неприязнь, какую испытывает седок, усомнившийся в своей власти над своенравным конем…
Остап Егорович жил у самой окраины поселка. Прямо за огородами начинался ровный, точно гладко оструганная доска, выгон. Он сливался с дымчатым маревом южной степи. С одной стороны окаймляла его насыпь железнодорожного пути — она терялась в мечтательно грустной синеве далей, с другой — тянулся широкий шлях, всегда оживленный и шумный.
По нем, подымая облака желтоватой пыли, с утра до ночи катились подводы крестьян из соседних деревень. На выгоне часто маршировали запыленные солдаты. Западный ветер засыпал небольшой дворик Остапа Егоровича удушливой пылью, восточный — нес со стороны черных громад металлургического завода едкий черный дым, от которого в поселке дохли куры, хирела вся мелкая домашняя живность.
Листья деревьев в палисаднике преждевременно сохли; подсолнухи, кукуруза, картофель, росшие на маленьком огороде Остапа Егоровича, едва поднявшись от земли, покрывались тонким пепельным слоем, а когда ветер дул с востока, листья чернели, свертывались, точно опаленные огнем.
От выгона, занавешенного в летний зной облаком пыли, от низких хибарок поселка веяло такой безотрадностью и скукой, что сердце человека, попавшего на окраину, сжималось от неясной щемящей боли…
И все же усадьба Остапа Егоровича, по сравнению с другими, стояла на самом веселом месте. Здесь, по крайней мере, чувствовался простор, близость степи, открытого неба. Остап Егорович любил свою усадьбу. Все соорудил он здесь собственными руками. Сам построил флигель, сам посадил вишневый сад, расчистил огород.
Остап Егорович подходил к дому. Трубочка в его зубах давно потухла. Голова была опущена, седые пучки усов вяло свисали на морщинистый рот. Он обошел глубокую грязную лужу, занимавшую половину переулка, толкнул калитку. На крыльце стояла его жена, Агриппина Даниловна. Широко раскрытые глаза ее были полны отчаяния. Лицо отливало бескровной желтизной, а худое тело с плоской грудью судорожно подергивалось. Она молча протянула мужу письмо.
— Что, мать? — коротко спросил Остап Егорович. Погасшая трубочка выскользнула из-под его усов, со стуком упала на ступеньки крыльца.
Агриппина Даниловна по-детски, беспомощно присела, закрыв лицо худыми смуглыми руками.
— Сыночек… Максимушка-а-а!.. — раскачиваясь туловищем, простонала она, и крупные слезы брызнули у нее между пальцев.
Остап Егорович бросил на крыльцо железный сундучок, наклонился к старухе. Письмо уже было в его руке. Он разжал пальцы и на скомканном конверте увидел маленький черный крестик — штамп военного госпиталя…
Остап Егорович опустился на ступеньку рядом с женой. Нижняя челюсть его отвисла и дрожала, мысли путались…
Агриппина Даниловна подавила рыдания.
— Прочти еще раз… Вслух прочти.
Остап Егорович разгладил письмо, прочитал, заикаясь:
«Полевой дивизионный госпиталь санитарной группы имени Е. И. В. великой княгини Ксении Александровны сообщает родным рядового 112 Таврического пехотного полка Максима Евстафьева Трубина о том, что таковой был 10 августа 1916 года тяжело ранен в живот в бою под Баязетом и скончался 11 августа в 5 часов пополуночи от внутреннего кровоизлияния. Слава павшему смертью храбрых за веру, царя и отечество! Врач…»