— Не поеду я, — решительно заявил Остап Егорович. — Горя ты не видал, Николай Иванович…
Он вынул из кармана засаленной жилетки большущие часы на толстой медной цепке с подвешенными к ней никелированной гирькой и паровозиком, сунул их под длинный бескровный нос нарядчика.
— Да если уж на то пошло, не имеешь права посылать. Хлопцы мои всего два часа на отдыхе, а по инструкции сколько полагается?
— По инструкции полагается восемь, а тебе дают шесть. Два уже за тобой, четыре остается. Успеешь отдохнуть.
— Да ведь сын же…
— Хоть три сына, хоть родная мать, а служба — службой. Приказано — исполняй.
— А я не хочу исполнять, — вдруг вспылил Остап Егорович. — Не хочу! Довольно! Двадцать семь лет исполнял.
— Отказываешься, стало быть, вести воинский поезд?
— Стало быть, отказываюсь. Я к начальнику депо пойду.
— Гляди, Трубин, как бы хуже не вышло, — предостерег Кащей Иванович и взялся за трубку телефона.
— Хоть до самого начальника дороги трезвонь!
Остап Егорович шагнул к двери.
— Погоди! — окликнул его нарядчик и подозрительно блеснул тусклыми глазами.
Остап Егорович пожал плечами, остановился и, пока нарядчик раздраженно кричал в телефон, стоял у окна, посасывая трубку.
— Так что мне ждать больше нечего. Я пойду к начальнику депо, — сказал он, когда нарядчик закончил разговор по телефону.
— Нет, ты уж посиди, — загадочно усмехнулся Николай Иванович.
Дверь вдруг отворилась и в нарядчицкую вошли двое жандармов. Николай Иванович молча кивнул на изумленного машиниста.
— Пойдем, батя, — предложил Остапу Егоровичу вездесущий Заломайко.
— Куда?
— Посидишь трошки в нашему будынку[7]. А то, я бачу, ты разомлел совсем… Эге ж?
Остап Егорович с недоумением смотрел на жандарма.
— Чтобы поспать, кровать у меня дома есть, — попытался отшутиться он. — Куда ты меня зовешь?
Заломайко положил на плечо машиниста здоровенную красную руку.
— Слухай, батя… Шо ты за птица, я добре знаю.
— И я знаю, что ты за птица, — сощурился Остап Егорович. — Ты коршун-дохлятник… Вот кто ты!
— Просю не оскорблять при исполнении служебных обязанностей! — выпучивая бычьи глаза, закричал Заломайко. — Просю следовать за мной! Вы арестованы на десять суток.
— За какую провинность? За двадцать семь лет службы? За то, что здоровье оставил на железной дороге? За то, что сын на фронте погиб? Отойди!
Остап Егорович оттолкнул Заломайко плечом, решительно шагнул к двери.
— Ага… Бунт! — свирепо вращая белками глаз, заорал Заломайко.
— Дурень, — Остап Егорович презрительно усмехнулся и, обернувшись к нарядчику, добавил: — А таких иудов, как ты, Кашей Иванович, сыны наши будут арестовывать не на десять суток, а на веки вечные. Сволочь! Давит тебя геморрой, Кащея проклятого, да никак не задавит… Тьфу!..
Сплюнув на стол, прямо на длинные желтые руки нарядчика, Остап Егорович вышел. Жандармы, гремя шашками, торопливо последовали за ним.
Остапа Егоровича в депо любили. Особенно уважала его молодежь, как доброго наставника. Не одного желторотого юнца вывел он в опытные машинисты, не один окраинский хлопец перенял от Трубина спокойную твердость рук, любовь к машине, уменье распознавать ее капризы. Слух о несправедливом аресте любимого машиниста мигом разнесся по депо.
В слесарной, промывочной, на деповских путях, в паровозных будках заволновались.
Пахнуло мятежным ветерком, и скрытый до этого огонь вдруг выметнулся наружу, побежал по Подгорскому узлу, как по травам высушенной солнцем степи.
Софрик и кочегар Митя, тот самый задумчивый тихоня, что получил премию за благополучное ведение царского поезда, успели уже собрать вокруг себя человек десять наиболее решительных и нетерпеливых.
Вокруг бесколесного, вздыбленного домкратами паровоза забурлила озлобленно веселая деповская братия. К паровозному сараю сбегались слесари, кочегары, машинисты, обтирщики. К ним примкнули наиболее смелые из вагонного депо, к вагонникам — стрелочники, смазчики.
Митя, по обыкновению молчаливый и невозмутимо спокойный, нырнул в деповскую кочегарку, и над станцией Подгорск заревел тревожный гудок.
Толпа человек в тридцать обложила нарядчицкую. Дверь мигом соскочила с петель, смертельно бледного, трясущегося Кащея Ивановича вытащили во двор и, не слушая отчаянных его молений, тут же с гиканьем, свистом и улюлюканьем окунули в чан с мазутом.
— Детки… Детки… бог с вами, что вы делаете?! — лепетал Кащей Иванович, беспомощно цепляясь тощими руками за край чана. — Пожалейте, детки!..