Толпа в минуту смяла выставленных Дубинским жандармов. Их окружили, сдавили со всех сторон. Десять рук срывали с них револьверные шнуры, ремни шашек. Эту новую волну возмущения вызвало то, что Заломайко попытался было арестовать Мокеича. В жандармов полетели куски угля, костыли, гайки. На Заломайко, успевшего выхватить шашку, навалилось сразу несколько человек. Мгновенье — и шашка вместе с громадным жандармским револьвером очутилась в руках мастеровых, а Заломайко и троих его товарищей, обезоруженных и испуганных, загнали в нарядчицкую и заперли там.
А гудок кочегарки все ревел, будто скликал новых и новых людей. К нему присоединились звонкие, мелодичные сирены пассажирских и пронзительные завывающие свистки товарных паровозов. Мощный медноголосый хор переполнил прозрачную, чуть студеную синеву ноябрьского дня, и от этого небо, казалось, гудело, точно огромный туго натянутый барабан. Вспугнутые необычным шумом, вились над депо, над старыми, почерневшими от копоти голыми тополями голуби, блестели на солнце серебристыми трепещущими крыльями.
Со стороны поселка к депо бежали люди. Толпа росла, запружая пути, расплываясь по краям поворотного круга.
Спокойствие редко покидало Дубинского, но тут он невольно растерялся и, словно окаменев, стоял у входа в контору депо, молча взирая на бурлившую невдалеке толпу.
Он видел, как рабочие обезоруживали жандармов, и не мог двинуться с места. Вспотевшая от волнения рука его сжимала эфес сабли, к горлу подступала волна холодной, смешанной со страхом ярости…
Дубинский понял вдруг, что допустил какую-то оплошность, и осмотрелся, как бы ища помощи. Рядом с ним, втянув голову в плечи, стоял трясущийся от страха Мефодий Федорович. Вукола Романыча не было: он успел спрятаться в конторе. Вызванная ротмистром конная стража все еще не появлялась.
Дубинский и Мефодий Федорович могли только наблюдать со стороны, как бушевало собрание…
Один за другим поднимались на ящик ораторы. Вот взметнулось и заиграло на солнце алое полотнище флага. Вот поднялся над головами сухощавый высокий человек с коротко остриженными, еще не отросшими после тюремного заключения волосами. Человек взмахнул длинными руками, и над толпой зазвучал его сильный бас.
— Долой самодержавие! — отозвалась ему толпа. Слова, памятные по прокламации, долетели до слуха ротмистра. Дубинский сразу узнал оратора. Когда-то он сам арестовывал его, допрашивал… И фамилия оратора — Воронов — звучала для него привычно, как своя собственная; ею пестрили тайные шифрованные приказы главного жандармского управления, она преследовала Дубинского ежечасно…
Словно тугая, до этого сжатая пружина распрямилась в пруди ротмистра. Он кинулся вперед, отстегивая на ходу кобуру. Многоголовый гудящий барьер надвинулся на него. Дубинский обернулся к Шатунову и, с трудом раздвигая бледные губы, крикнул:
— Вам бы следовало поговорить с ними, Мефодий Федорович! Неужели вы ждете, что они сами позовут вас?
Шатунов не двинулся с места. В словах Дубинского он уловил насмешку.
Дубинский еще не дошел до толпы, когда трое мастеровых загородили ему дорогу. Это были рослые, совсем молодые ребята с Подгорской окраины — широколицые, кудрявые.
У самого высокого и плечистого соломенно-светлые кудри свисали из-под загнутого кверху козырька кепки на выпачканный сажей лоб, под приподнятой верхней губой темнела широкая щель щербатины. В левой руке он держал пучок замазученной пакли, в правой — длинный фунтовый молоток. Мастеровой широко и совсем беззлобно ухмылялся, весело смотрел в глаза Дубинского.
Ротмистр выхватил револьвер. Но парень ничуть не смутился, сказал:
— Ваше благородие, поворачивай обратно. Тут тебе делать нечего. Да спрячь свою машинку.
Его товарищи уже заходили с боков, следя за каждым движением Дубинского.
— Слышь, ваше благородие, уходи, а то белые варежки враз в мазут выпачкаем… — еще шире осклабился парень.
Дубинский бросился на парня, направил на него револьвер.
— Прочь с дороги, сволочь! Мерр-рзавцы!
Он готов был нажать гашетку, но тут молоток с размаху опустился на руку ротмистра, и револьвер отлетел в сторону.
Всегдашнее хладнокровие оставило Дубинского. Не в силах владеть правой подшибленной рукой, он хотел было вытащить саблю левой, но парни уже повисли на нем, и Дубинский почувствовал себя подростком, попавшим в руки взрослых. Пытаясь вырваться, извиваясь, он плевал в лица рабочих, сдавленно хрипел: