Остаток ночи упоительно чаевничаем, сушимся у костра.
Нет, кто не уставал охотничьей усталью, тот не испытывал блаженства у костра!
Стрелок Чибис был не первоклассный, но стрелял всегда больше и проворнее других.
Тах, тах!.. Почти сливаясь в один выстрел, раздается дублет и, конечно, мимо. Чибис удивленно рассматривает стволы, качает головой, пожимает плечами, прицеливается то в веточку, то в листочек, то в проплывающую щепку, всем своим видом выражая крайнее недоумение, как это он, Александр Павлович Ерастов, мог пропуделять…
— Промазал?..
— Поразительно! — изумляется Чибис. — Не иначе как живит! — и, еще раз внимательно осмотрев ружье, вспоминает: — Лет двадцать тому назад аналогичный случай произошел…
Над разливом взмывает дружный хохот и кто-нибудь зычно кричит:
— Кончай охоту, Чибис завёлся!
Из кустов, из шалашей выплывают челны, направляясь к завехе Чибиса.
Просторный воздух свеж, звучен, девственно чиста голубизна неба; безбрежная ширь воды вся в серебристо-ртутных переливах, в живых, ослепительных блестках; ажурные ветви с набухшими почками шелестят, шушукаются о своем, неведомом, и нежным человеческим теплом вливается в певучую тишину утра негромкий говорок Чибиса:
— В ту пору на поймах Томи были великолепные гусиные охоты…
Не перебивая, все жадно слушают, заранее зная, что это выдумка и что она непременно закончится каким-нибудь совершенно невероятным «чибисовским» случаем.
Чибис рассказывает не торопясь, подыскивая нужные слова, скупо, но выразительно жестикулируя, пуская сквозь усы сизый табачный дымок, и, как бы не замечая окружающих, обращается исключительно ко мне:
— И вот, представляешь, Николаша, подлетает гусиный косячок! Приникаю к траве, замираю! Вытянутые шеи, клювы, рвущие траву, гогот. Выбираю скученных птиц покрупнее, поднимаю ружье, выцеливаю…
Чибис останавливается, разглаживает усы, мечтательно-скорбно произносит:
— Боже мой, какие были охоты!..
Он молчит, хитро, вприщур, поглядывая сквозь толстые стекла пенсне на слушателей, почтительно пережидающих томительную паузу, и с неподдельным негодованием неожиданно заключает:
— Трех срезал наповал, но ни одного не взял. Смотрю — лежат лапы кверху. Подхожу — переворачиваются и улетают! Оказывается, ружье живит: вместо убоя получается шок, нервное потрясение…
Слушатели хохочут, а Чибис, скорбно вздыхая, задумчиво разглаживает усы.
При всей непосредственной беспечности Чибис не отличался расточительством. Вернее, он даже был прижимист, а иногда и неприятно, излишне расчетлив. Прекрасный товарищ, он при необходимости делился последним, но угощать без нужды не любил и частенько, пользуясь русским хлебосольством простодушных деревенских охотников, подсаживался к их котлу, «забывая» развязать свой рюкзак. За эту забывчивость однажды поучительно и зло подшутили над ним.
Пока Чибис спал, опорожнили его рюкзак, разложили на дощечках и лопушках колбасу, селедку, сыр, сало, варенье, мясо, белый хлеб, поставили посередине две бутылки коньяку и пригласили «к столу» Чибиса.
— Угощайтесь! — радушно хозяйничал кузнец Авдонин. — Петр из города гостинцев охотничкам привез!
Чибис сразу понял, в чем дело, но и виду не показал, что догадался о проделке кузнеца, — был весел, доволен, как никогда остроумен.
— Молодец, Петр! Ну, что за Петр! — похваливал он, смакуя коньяк. — Вот угостил, так угостил! Вот это по-охотничьи. По-товарищески. Не забуду, Петя! Отблагодарю. Аналогичный случай, помню, произошел и со мной…
Все смеялись, чокались с Чибисом за его здоровье, бурно выражая неподдельную любовь к нему.
Городские и деревенские охотники, от молодых до старых, знали и любили Чибиса за веселый нрав, жизнерадостность, безмерную охотничью страсть.
На весенние охоты он выезжал еще до ледохода, чтобы застать пролет северной дичи, и лишь в крайнем случае, когда что-нибудь задерживало в городе, — в самый ледоход. Большей страсти, большей неутомимости и предприимчивости я не знавал ни в ком. Затемно отправлялся он на уток или на чернышей, вечера проводил на тяге, ночами уходил в лес — искать глухариные тока. Спал урывками, сидя, полулежа, у костра, в челне, на пне, кое-как и где придется. Накроет голову своей учительской пелериной и посапывает, а через полчаса, глядишь, уже бодрый, свежий, на ногах и вокруг него смех, шутки, веселые сборы.
Однажды, когда все собирались с подсадными в свои шалаши, Чибис вернулся из леса с глухарем.