Старик даже не заметил, когда подменилось его сознание. И кажется ему, что уже давным-давно его нет. Лето и яркое марево коснулись его холмика. Колышутся стрельчатые перья травы, прорастают из прошлогоднего настила прели. Далекие и солнечные ветры идут над ним. А он из своего бездыханного мрака проглянул сюда, в этот мир, который невообразимо светел. Он подсмотрел его оттуда, из-под своего ветхого холмика, на котором истлевали в зелени травы темные грудки креста. Прозрел солнечную толщу лет.. Люди сосредоточенно внимали прекрасному празднику. Старик погостил у них… Сознание вернуло его в темную комнату — озябли ноги. Старик не двигался. На душе его было светло, и он подумал: совсем другие люди наросли… Когда он их просмотрел?.. Среди них он обязательно сейчас узнает своего Леньку.
XXII
Уже спали Семен с Клавой, внуки. У старика сна не было: он воспринимал все приглушенно, в полузабытьи, как в воде.
Ленька в одних трусах пробрался к нему, поднялся на приступку печки. Старик лицом почувствовал близость его губ.
— Деда, — прошептал он. — Ну, деда.
— Что тебе?
— Я решил.
— Что? — старик ничего не мог сообразить.
— Задачку.
— Какую?
— Про мужика и про камни. Ну, деда!
— Ну… — старик проснулся, память его прояснилась.
— Один пунт камень, три пунта…
— Фунта, — поправил старик и стал рукой искать Ленькину голову… — Ну…
— Девять… и двадцать семь… Деда, проверь. Все составляется… От одного до сорока…
Волосы у Леньки мягкие, как пух ковыля. Старик пригнул его голову поближе к своему лицу и сказал:
— Ночь, а ты не спишь. Вот отец встанет, тебе поддаст.
— Деда…
— Ну?.. Лезь сюда.
— А я приемник не своровал. Это мы его временно разобрали. Втроем… Будем катушку перематывать.
— Какую катушку?
— Ну, там… В схеме. Он будет больше станций брать.
— А березку ты правда срубил?
— Это мы на мачту, деда. — Ленька покаянно вздохнул. — У нас мачта мала, а мы хотели высокую поставить.
— Зачем высокую-то? У вас уже есть. — Старик окончательно проснулся, ощупывал тощенькую спину Леньки.
— Деда… А мы в яме живем.
— Это что?
— Ну… Местность такая… Везде высоко, а у нас — блюдце. Волны над нами пролетают. А если к одной березке другую березку привязать — дружка на дружку — и поставить, вершина в самые волны вонзится.
— Как ты ее удержишь?
— А растяжками.
Старик надолго задумался.
— А какие они у радио, волны-то?
Ленька помолчал.
— Деда, знаешь… А я не знаю…
Ленька смотрел в окно. Глаза его ловили тайный ночной свет. Старик долго молчал.
— Какую березку-то срубил? Их всего три было. Самую высокую? Тоненькую?
— Тоненькую, — признался Ленька.
Ленька не шевельнулся, а по телу его прошел нервный трепет, отмеченный рукой деда.
— Березку-то… Прежде чем ставить, вы потешите.
Старик бережно стал слушать ладонью беспокойное тепло худенького тельца.
1972
ДИМКА И ЖУРАВЛЕВ
Когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой, я сказал:
— Папа, это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.
Он нахмурился:
— Как не солдатская? Очень даже солдатская! Ну, вот…
Как он мог забыть? Вчера загадал сходить за удилищем в согру — на реке тальниковые, короткие, а в согре, между кочками, недавно видел тонкие березки с коричневой кожицей. Ветки на них только на вершине. Такие удилища до середины Ини достанут.