Какие мы бываем злые, пошлые, самоуверенные!
«Мне надо уйти, — думаю я, не трогаюсь с места и смотрю на Андрея. — Ведь я ничего, ничего не знаю о нем…»
— Андрей, — говорю я. — Я пришла увидеть твои картины. Юрки нет — я не хотела оставаться дома. В клубе один Саша киноаппарат ремонтирует. И я пришла… увидела тебя таким… Таким… Однажды мне уже хотелось зайти к тебе — я шла мимо вашего дома, у тебя горел свет, — зайти, просто сидеть и молчать. И вот…
Я стояла рядом с Андреем, чуть отклонилась назад, прижалась головой к острому косяку окна.
Андрей медленно посмотрел на меня, не улыбаясь, и я подумала, что губы у него завтра потрескаются.
— Расскажи мне о себе, — говорю я. — Нет… Не о себе, а о том мальчишке, что стоит на снегу…
— Ладно… — Андрей испытующе посмотрел на меня, потом долго улыбался чему-то своему, далекому. — Знаешь, какая у него рубашка под отцовской телогрейкой? Из ситца с крупными цветочками. Товар в деревню никогда не привозили. За ним ходили в сельпо. За десять километров. Отпускали на человека по четыре метра. Чтобы попасть в очередь, спешили к пяти часам утра. Отец не ходил в сельпо за ситцем. «Голова садовая, — говорил он матери. — Долдонишь. А кто работать будет, колхоз держать? Только злыдари полдня на это убивать могут. Ты меня с ними равняешь».
В очередь ходила мать, возвращалась и успевала на работу.
«Издавили всю… Прям не вздохну… Мужики — они сильные, лезут… Которые по два раза успевают…» В семье у мальчишки было пять человек. Три сестры старшие, и ему все за ними приходилось донашивать.
Однажды он пошел за водой к колодцу. Осенью. Встретилась ему девчонка, сделала большие глаза, — это он хорошо запомнил, на всю жизнь, — и ужаснулась:
— Ой… девчачье пальто!..
У нее был противный сморщенный нос. А парнишка был растопша, в таких тонкостях не разбирался. Пальто как пальто, даже не порванное… и вдруг девчачье?
Дома он его сбросил и больше не надел. Мать не настаивала. Она у него чуткая, мать.
Мальчишка стал носить отцовскую телогрейку. Он не огорчался, потому что не был модником.
Я улыбнулась и проследила, как это Андрей сказал, но он говорил без оттенков, будто себе, будто думал.
Андрей тоже отвалился спиной на косяк.
— Потом он учился в институте… Мать ему не могла помогать.
— А потом?
— Потом… После учебы у него остались только академические рисунки, а отправить домой багажом живописные работы денег не хватило… Раздарил все, побросал… А этот единственный… Потом… Он шел однажды по дороге… Выпал снег, и стоял месяц.. Такой, ну… Снега горели. Спала деревня… Его деревня. Был праздник снега, а на душе у него было отчаянье, Он увидел, узнал женщину… Женщину, которую ждал всю жизнь. И той ночью он понимал, что у него никогда не будет ее любви. Ты не знаешь, что это такое…
Он привстал, высокий, пахнущий краской, с неуютной распахнутой ранимостью.
— Я знаю, ты ничего не изменишь, — трудно выговаривал Андрей. — Только не уезжай отсюда. Ты нужна здесь всем… и мне.
— Уже, наверно, поздно?
Я испугалась. Сердце обреченно падало, как на льду, когда он уходил из-под ног. Некуда уже было деть голову, и невозможно отвернуться.
Андрей целовал меня, а я больно вдавливала затылок в острый косяк окна.
— Зачем ты это сделал? — спрашиваю я. Я не поворачиваю голову, мне хочется чувствовать боль от угла, приятную и какую-то необходимую мне. Откуда-то взялась досада, злость. Злость оттого, что он посмел, что я не сопротивлялась. — Не смей больше никогда… Слышишь?
Я злилась на себя, а хотела казнить его, отвергать бесповоротно, жестоко.
— Слышишь?.. Ни-ког-да…
Я отстранилась от окна, сказала:
— Поздно!
Андрей оставался в грустной неподвижности.
— Я пойду.
Будто опомнившись, он спешно надел у вешалки шапку.
— Только ты, пожалуйста, меня не провожай. Мне нужно одной пойти.
У дверей я приостановилась и спросила:
— А он — этот мальчишка? Он не заблуждается? Приехал жить в деревню — здесь он не потеряет себя? Все, что он знает, что умеет, это дано ему школой, культурой, общением, средой. Он не боится, что все это умрет в нем, заглохнет? Он не страшится глуши?
Андрей приподнялся и сказал с резкой неодобрительностью. Видно, это для него было давно решенное:
— Он думает, что глушь остается там, откуда он уезжает.
— О… а он, этот мальчик, самоуверен.
20 апреля.
Днем расплываются дороги. В низинах огородов белые пологи снегов набухают, и только к обеду над снегом проступают темные окна тяжелой воды, растекаются на глазах, пугающе неподвижные, и еще не просачиваются из сугробов колючие оттоки.