Касселлахат повернулся в дверях. Лицо его под маской, которую он теперь носил, постоянно выражало явное неодобрение.
— Вы очень легкомысленно относитесь к дару нашего правительства.
— Ихм! — подтвердил Блейк.
— Значит, мы воняем! — сказал Блейк.
Прошло уже девять дней с тех пор, как Касселлахат забрал Ренфью на Пелхэм. Контакт с ним был возможен лишь с помощью радиотелефона: третьего дня Ренфью позвонил и сказал, чтобы мы ни о чем не беспокоились.
Блейк стоял у окна нашего помещения на вершине небоскреба в городе Нью-Америка, а я лежал навзничь на диване, с головой, полной мыслей о безумии Ренфью и воспоминаниями пятисотлетней давности.
Наконец я прервал свои раздумья.
— Перестань, — сказал я. — Мы оказывались перед лицом изменений в метаболизме человеческого организма; вероятно, это вызвано новыми пищевыми продуктами с далеких звезд. Видимо, они пахнут лучше нас, если для Касселлахата быть рядом с нами — настоящая каторга, тогда как нам его соседство просто неприятно. Нас всего трое, а их — миллиарды. Честно говоря, я не вижу решения проблемы, так что придется нам смириться.
Ответа я не получил и вернулся к своим мыслям. Мой первый рапорт был принят на Земле, и, после изобретения межзвездного двигателя в 2320 году, то есть спустя сто сорок лет после нашего отлета, люди решили, что надо делать.
Четыре пригодные для заселения планеты Центавра были названы в нашу честь: Ренфью, Блейк, Пелхэм и Эндикот. С 2320 года их население увеличилось до девятнадцати миллиардов человек. Это не считая миграции на планеты более удаленных звезд.
Пылавший космический крейсер, который я видел в 2511 году, был единственным потерянным кораблем по линии Земля — Центавр. Он мчался с максимальной скоростью, когда его энергетические экраны среагировали на наш корабль. Автоматика немедленно включила торможение, но невозможно было вдруг погасить такую скорость, и все его двигатели взорвались.
Подобная катастрофа не могла больше повториться. Прогресс в области аделедиктандеристики был так велик, что ныне даже самые большие корабли могли мгновенно остановиться на полной скорости.
Нам было сказано, что мы не должны испытывать чувства вины из-за этого случая, поскольку результатом теоретического анализа этой катастрофы явились важнейшие достижения в области аделедиктандерической электронной психологии.
Блейк опустился в ближайшее кресло.
— Эх, парень, парень, — сказал он, — ну и влипли же мы. Единственное, что нам осталось, это прожить еще лет пятьдесят в качестве паразитов чужой цивилизации, где мы не можем понять, как действуют простейшие технические устройства.
Я беспокойно зашевелился: меня мучили те же мысли. Однако я молчал, и Блейк продолжал:
— Признаться, когда я понял, что планеты Центавра колонизированы, то вообразил, что смогу завладеть сердцем какой-нибудь здешней дамы и жениться на ней.
Невольно я вновь вспомнил девичьи губы, касающиеся моих губ.
— Интересно, — сказал я, — как все это переносит Ренфью. Он…
Знакомый голос, донесшийся от двери, оборвал меня на полуслове:
— Ренфью переносит это великолепно — первый шок сменился смирением, а оно — стремлением к намеченной цели.
Мы повернулись к двери и оказались лицом к лицу с Ренфью. Он шел к нам медленно, улыбаясь, а я смотрел на него, гадая, хорошо ли его вылечили.
Он был в отличной форме. Его темные волнистые волосы были старательно уложены, бездонные голубые глаза оживляли лицо. Он производил впечатление прирожденного физического совершенства: в обычных условиях все и всегда у него было кричаще ярким, как у актера в костюмированном фильме.
И сейчас он был таким же — кричаще ярким.
— Я купил космический корабль, парни, — сказал он, — выложил все свои деньги и часть ваших. Но я знал, что вы одобрите мою идею. Верно?
— Конечно, — согласились мы.
— Что ты хочешь сделать? — спросил Блейк.
— Я знаю, — вставил я. — Мы объедем всю вселенную, посвятив остаток жизни открыванию новых неизведанных-миров. Джим, это была неплохая мысль, мы тут с Блейком едва не организовали клуб самоубийц.
Ренфью улыбнулся.
— Во всяком случае, скоро нам будет некогда скучать.
Касселлахат не протестовал против проекта Ренфью, и спустя два дня мы снова оказались в космическом пространстве.
Три последующих месяца были необыкновенны. Поначалу я испытывал страх перед бесконечностью Космоса. Молчаливые планеты проплывали по нашим экранам и исчезали вдали, оставляя после себя лишь воспоминания о незаселенных, продуваемых ветрами лесах и равнинах, пустых волнующихся морях и безымянных солнцах.
Пейзажи и воспоминания вызывали у нас болезненное чувство одиночества: постепенно мы понимали, что это путешествие не поможет нам избавиться от бремени отчуждения, давившего на нас с момента прибытия на Альфу Центавра.
Мы не нашли тут никакой духовной нищи для наших сердец, ничего, что дало бы нам удовлетворение хотя бы на год, а что уж говорить о пятидесяти!
Я видел, что такие же мысли тяготят и Блейка, и ждал какого-нибудь сигнала, который говорил бы о том, что и Ренфью испытывает то же самое. Но ничего такого не было. Это меня беспокоило, поскольку я заметил еще одно: Ренфью наблюдал за нами, и во всем его поведении был намек на некое тайное знание, на какую-то тайную цель.
Мое беспокойство усиливалось, и неизменное душевное равновесие Ренфью нисколько не помогало. Однажды, в конце третьего месяца, я как раз лежал на койке, погруженный в невеселые мысли о нашем положении, когда дверь открылась, и вошел Ренфью.
В руках у него были парализатор и веревка. Направив оружие на меня, он сказал:
— Мне очень жаль, Билл, но Касселлахат советовал мне не рисковать. Лежи спокойно, пока я тебя свяжу.
— Блейк! — заорал я.
Ренфью покачал головой.