Но в дороге жеребой кобылице приспело время рожать. Самое разумное в их положении было оставить лошадь с бременем и продолжать путь. Так все и порешили, но Хемет! — он взмолился, чтобы главарь не приневоливал его на дальнейшую дорогу, клялся, что не выдаст их и не потребует своей доли, но чтобы ему остался жеребеночек — вот и все, чего он хотел.
И он остался. В овражке под покровом ночи он будто бы с истинными замашками искусного ветеринара помог кобыле разродиться. Обессиленная гоньбой, непосильной для нее дорогой и преждевременным разрешением от бремени, кобыла испустила дух. А он взвалил на загорбок жеребенка, шел всю оставшуюся ночь и на рассвете очутился у ворот Чулак.
С того дня он поселился во дворике у Колчерукой и всецело занялся жеребенком. Он кормил несмышленыша козьим молоком, мучной болтушкой, подсовывая к его губам пальцы, обмакнутые в хлебово; проращивал зерно и юными стебельками кормил жеребенка. А когда тот занедужил, колдовал над лекарствами, соображая смесь из водки, скипидара и еще бог знает из чего; растирал в порошок стручковый перец и табак, мешал с дегтем и мазал опухоли на тельце малыша.
Забот у него хватало! Колчерукая делала брынзу и продавала ее на городском базаре, но это скорее всего для видимости, а вообще она сбывала кой-какой товарец, добытый башибузуками. Так вот Хемет платил ей за кров тем, что носил на базар круги брынзы и наверняка тот темный товарец. Вряд ли угрызения совести мучили его, ему все равно было — брынзу ли продавать или бешметы с убитых путников, лишь бы Чулак не прогнала его в один прекрасный день вместе с жеребенком.
3
Так прошло два года, и два года он выполнял все, что ни поручала хозяйка — пас ее овец, заготавливал на зиму сено и топливо, чистил овчарню, носил на базар товарец, которым она его нагружала, встречал и провожал ее «гостей» — и за все это время он не купил себе даже завалящего бешмета или башмаков. Он подкапливал деньги, копейка к копейке, на добрую сбрую и телегу. Но прикинув однажды, что этих денег не хватит, взялся за изготовление кирпича.
Отягченный ведрами, вытягиваясь всеми жилами, иссушенный, испеченный солнцем, носил он с реки песок, глину из оврага, ссыпал в том месте, где некогда топтался его верблюд, и часами, обливаясь потом и звучно хрипя, месил эту массу босыми ногами, чтобы в конце концов слепить десяток-другой кирпичей. Потом нес на базар (он не пользовался услугами лошадников, чтобы не ушла лишняя копейка, а на себе носил кирпичи).
Так прошло два года, которые иному, наверно, были бы не по силам. Жеребенок стал веселым статным конягой, и Хемет купил новую сбрую, ходок с плетеным коробом и попону. Ему, такому наезднику и знатоку коней, не трудно было приучить своего Бегунца ходить под седоком и в хомуте. И пришел час, которого Хемет долго и терпеливо ждал: он сел в ходок, тронул с нежностью ременные, тяжелые приятной тяжестью, вожжи, почти шелестящим звуком сказал коню: «Пошел» — и выехал со двора Чулак. Он переехал речку, мелкой дробью рассеял звуки легких, изящно ошинованных колес по мостовой и остановился у лабаза хлеботорговца Спирина.
Вот с того времени, может, и началась его удача. И потом, правда, были у него черные дни, но началом удачи все же следует считать то время, когда появился у него Бегунец.
В голодный год — не для Зауралья, нет, здесь как раз год был урожайным, да и прежнего впрок хлеба было достаточно — в голодный год Спирин поезд за поездом отправлял подводы, груженные хлебом, в города и села Поволжья. Всю осень и зиму ездил Хемет на своем Бегунце вместе с гужевиками и был счастлив конем, работой и хлебом.
Слишком крепко любил он Бегунца или, может быть, слишком боялся остаться без коня — именно поэтому одна поездка кончилась для него плачевно. Они возвращались домой, когда началась сильная оттепель, и гужевики продали своих лошадей, сани и сбрую и решили добираться железной дорогой. Но Хемет не продал Бегунца. Ничего, говорит, потихоньку дотянем. И пошел, ведя в поводу коня. Люди в селах голодали, дохла скотина, никто ни за какие деньги не мог бы дать ему хлеба, а лошади — корму.
Он шел — за плечами нес мешочек с мукой, из которого, не останавливаясь, доставал щепотку и бросал себе в рот; на хребтине коняги лежал мешок побольше, с овсом — вот все, что было у них на долгую и опасную дорогу.