7
Небо еще только яснилось над серою толпой скалистых холмов за речкой, еще не тронут был чуточным сдвигом ночи ко дню надводный туманец, а он выходил из калитки, подрагивая от легкого озноба, чувствуя себя одиноко, воровато в этой безлюдной, беззвучной открытости раннего утра.
Скоро он начинал слышать хлопоту птиц в прибрежных ветлах, редкое мычание коров, погремывание подойников во дворах, из переулка выходил пастух, глухо пощелкивая кнутом. И он устремлялся мимо окропленных росой палисадников, покрытых влажным налетом закрытых ставень, теперь ему казалось, что он долго медлил, и его непонятная боязнь тишины и безлюдия улицы казалась пустой, и он уже знал, что опять не минует той неприятной встречи.
Так оно и получалось: стоило свернуть в переулок — он видел движущийся навстречу весело клубящийся табунок коней. Он с восторгом чистой души глядел их утреннюю игру, когда они пускаются вбежки и вдруг замирают, остановленные теснотой переулка, и, сделав вид, что послушались окрика погонщика, пускаются стройно вперед. Прижавшись к забору, он пропускал их мимо, отмечая величавость их движения, гладость и блеск их крупов, но это продолжалось только несколько мгновений — потом он с высокомерием, презрением глядел вслед табунку, не избыв еще ту, только что прометнувшуюся восторженность, но как бы назло ей поощряя в себе иное отношение к картине: высокомерное, презренное.
Не оглядываясь больше, он бежал своим путем и, оказавшись во дворе исполкома, забывал обо всем. Он снимал с амбара тяжелый прохладный от росы замок, выкатывал на середину двора автомобиль. Заведя мотор, он садился в кабину и слушал, прижмуривая глаза, постукивание двигателя, надавливая на газ то слабо, то сильно, то совсем убирая ступню с акселератора. А двор между тем наполнялся светом и теплом пенистого, сытого звуками и запахами удивительного утра. Распахивались на двор окна, там мелькали фигуры людей, дробно выскакивала трескотня пишущих машинок, звенели телефоны.
Посидев так, он глушил мотор, выходил из кабины и, оглядев машину, принимался протирать стекла, спицы. Однажды ему удалось добыть черный лак, и два дня он занят был покраской. Исполкомовские работники, чье любопытство было утолено за день-два, не обращали теперь внимания ни на автомобиль, ни на Якуба, даже те, кому эта возня казалась забавной и никчемной, не задирали его больше насмешками. Только однажды председатель исполкома спросил Каромцева:
— Ты что, своего работника в шофера перевел?
А тот рад бы перевести его, но такой должности не было пока в исполкоме. Так что ему приходилось поругивать Якуба и силком усаживать за дела, которых было невпроворот.
— Ну, как дела? — спрашивал Каромцев, надеясь без ругани и брюзжания вернуть его к своим обязанностям.
— Да что рассказывать, — отвечал тот, уныло, почти скорбно глядя прямо в глаза Каромцеву. — Помните, как везли мы со станции автомобиль? Я, помните, все поддерживал дверцу, потому что она не закрывалась? Так вот сорвало ее с петель, как выезжать стал со двора, да так покорежило — не узнать теперь. В депо пошел, а там мужики матерятся, говорят: выкидывай на свалку…
— Ну, ну! — возбужденно прикрикивал Каромцев. — Что еще?
— Велосипед сменял на мешок проса. Это, знаете, у Лепятского, бывшего преподавателя гимназии. Да, чуть не забыл! Постановление о налогах читали? Смешно, Михаил Егорьевич! Правильно, конечно, что с парома, ялика и лодки берется налог. С извозного промысла — тоже. Но зачем с велосипедов налоги брать? Правда, немного — пятьдесят копеек в сезон, но ведь, Михаил Егорьевич, вместо того, чтобы поощрять владельцев техники…
Тут Каромцев и перебил его:
— А ты ничего не слыхал про то, что в Туркестане чума и что нужен тщательный карантин, чтобы эта гостья не пожаловала к нам?
— Если говорить честно…
— Вот я тоже честно хочу сказать, что работу ты забросил бессовестно. Тебе наплевать, что у нас тридцать участков и всего два ветеринара и полтора десятка фельдшеров. Заброшен план случных конских пунктов, в распоряжении которых всего четыре производителя…