— Как есть в капкан угодил. Верней не придумаешь.
И тут Алсуфьев, иссиня-бледный, с сумасшедше вертящимися глазами, оттолкнул легким порывистым туловищем говорливого ямщика и прокричал в самое лицо Хемету:
— Известный пьяница!.. Жулик! Пасынок Грибанова-пимоката!
Хемет отвел его непререкаемым движением руки и шагнул к повозке, увидел лежащего на боку с поджатой к животу ногой (другая, точно закостенев, вытянулась неестественно), с мертвенно обострившимся лицом парня. Веки его были с силой сомкнуты, дыхание затаенно, но тело его дышало, явно подымаясь и опадая. Он, пожалуй, слышал, что говорили над ним мужики.
Хемету померещилось избиение — без особого отчаяния и натуги, с нервной веселостью, черство подымались и опускались кулаки над извивающимся в корчах телом… Он тряхнул и помотал головой. Так бы они, наверно, и сделали, когда бы просто поймали его. Но щелк капкана и дикий вопль и взгорячил и, видать, тотчас же остудил их — иначе били бы до смерти.
— Запрягайте, — сказал он. — Отвезете в амбулаторию.
Тут опять закричал Алсуфьев:
— Я ответчик! Меня!..
Хемет шагнул к нему, отрывисто притянул за отворот плаща и, тряхнув с силой, оттолкнул прочь. Он даже несодеянным озлил его, Хемету противны были его страх и безрассудное усердие, как будто они — и страх и усердие, такие явные, так бесстыдно открытые — могли высветить то, что было затаено в самом Хемете: тот же страх и то же желание усердия, старания оправдаться, но только запрятанные так глубоко, что я сам он не верил — так ли это?
Городочек реагировал на происшествие так, как это было всегда в обиталище торговцев, маклеров, лошадников, конокрадов — то есть как на событие в ряду других событий, только пощекотливее, посмачнее, приправленное запахом и видом человеческой крови. И все же на этот раз обычное для городочка происшествие имело иное, чем прежде, значение.
Городочек давно уж с любопытством наблюдал за тем, как сам исполком затеял то, что не так давно сам же и рушил, за тем, как высоко поднялся при новых условиях прежде безродный бродяжка. И теперь каждый, кого допрашивала потревоженная милиция, торопясь и захлебываясь, припоминал все то, что он знал или слышал о Хемете. В газете писали, что не будь ямщины, исполком никогда не стал бы объектом для наглого нападения грабителей; что даже в случае нападения дело не кончилось бы так печально, когда б не собственнические страсти того, кто стоял во главе ямщины…
Каромцев, несмотря на ажиотаж вокруг события, понимал, что городочек смачно, удовлетворенно переварит случившееся и забудет про него. Газета тоже не сегодня-завтра поостынет и забудет. Суд не окажется суровым к ямщикам, поскольку жертва события действительно вор и жулик, намозоливший глаза окружной милиции. Он просто с сожалением, почти горечью думал о том, что ямщину закроют. Из облцентра, где уже были уведомлены о происшествии, пришло письмо, полное удивления и негодования: о какой ямщине идет речь, разве есть еще ямщины? И разве правда, что ямщина существует при окрисполкоме? На чей счет? Кем утвержденная?
Он понимал, что и ему достанется под горячую руку. Но не это беспокоило его. Он думал о Хемете. Человека, который следует своему призванию так неуступчиво, бескорыстно и беззаветно, беда не согнет. Но потери, которые он несет, — кто знает, как они обернутся для него. И, может быть, не только для него одного.
Зимой Хемету пришлось пережить еще одну беду.
Накануне того злосчастного дня, напоив Бегунца и задав корму, он долго стоял на дворе и смотрел, как солнце закатывалось в ясное, чистое небо. Он притоптывал ногами в черных чесанках, стирал с усов иней и удовлетворенно покряхтывал. После того, как солнце закатилось, заря долго держалась на горизонте, посвечивая сквозь дымку испарений, поднятую над дворами.
«Хорошая будет погода», — думал он, возбуждаясь от своих мыслей. В прежние годы, наблюдая закат, он волновался, и это волнение разрасталось, чтобы затем обратиться в действия: оглядев двор и заперев ворота, он поспешал в дом и готовился к завтрему: доставал дорожную сумку, в которую жена должна была положить еду, осматривал шубу и, если находил прохудившееся место, чинил, потом, сказав жене, чтобы она пораньше приготовила коню теплое пойло, ложился спать. Сейчас от всего этого осталось любование закатом, обещающим ясность, и память о прошлых дальних поездках, воспоминания о которых были и приятны и горестны…