Назавтра он запряг коня и выехал со двора рано, как он проделывал каждый день. Случалось, что ему предлагали поехать в село или на хутор, но Бегунец не был теперь таким сильным, как прежде, — в извоз Хемет не рисковал отправиться, а был, как это говорится, барабусом, то есть ломовым извозчиком. Но не всякий товар он соглашался везти, так как однажды груженный углем, подымаясь в тору меж домами гончарной слободы, Бегунец стал, упираясь дрожащими ногами в мерзлый снег, и точно не слышал его покрикивания, а когда добрались до места, бока его долго ходили ходуном и дрожали ноги.
В то утро он поехал, как обычно, на базар, привязал Бегунца к коновязи, а сам стал прохаживаться возле. Он уже стал зябнуть, когда ему предложили съездить на склад за углем и отвезти в слободу. Он отказался. Потом свез двух барашков, которых купил его сосед-чемоданщик Фасхи. Потом одна дамочка наняла его. Он вез ее покупки, а сама она шла рядом, чтобы не ехать в розвальнях, наверно, боялась испортить меховую шубку. Так что и Бегунец, и сам он совсем озябли. Он подумал было вернуться домой, но заработал он сегодня мало, и он надеялся еще на одну ездку.
Тут-то и подошли к нему двое молодых людей, раззадоренные хмелем, веселые, приветливые, и предложили Хемету свезти их на окраину города, а потом в слободу, но не гончарную, где улицы были круты и скользки, а в Буранную, где прежде был Меновой двор. И Хемет согласился. Бегунец замерз, у Хемета тоже зуб на зуб не попадал, так что он с ходу стал шустрить коня. Разогрелись, одобрительные возгласы седоков были ему приятны. В домике на окраине они взяли двух девиц, потом заехали в лавку и там набрали в баул вина и закусок, а Хемету дали три рубля и велели ехать в Буранную. И опять он шустрил коня, возбуждаемый настроением седоков, легким снежком, который сыпался вокруг наплывом давнего, знакомого, когда и он, и Бегунец были молоды и задорны. В Буранной девицы и молодые люди вышли из саней, и Хемет уже стал разворачиваться, когда один из них остановил его и попросил еще раз съездить в лавку, потому что им казалось — мало взяли вина.
— Ладно, — сказал Хемет, и они поехали.
Уже темнело, когда они опять въехали в улички Буранной, и тут у Бегунца вроде бы ноги заплелись, и он, сбив ритм, едва не упал. Смущенный неловкостью коняг Хемет резко дернул вожжи и прикрикнул, и Бегунец, лихорадочно отозвавшись мотанием головы, сравнял ход и больше ничего такого с ним не было до самого дома.
Во дворе он распряг коня и все покачивал головой, видя, как клубится над его крупом густой пар. Сняв рукавицу, он провел ладонью по шее и боку, и они были мокры. Он завел Бегунца в конюшню, тщательно обтер мягкой мешковиной, затем покрыл попоной и привязал к столбу. Часа через три он вынес теплого пойла. Перелив из ведра в корыто, он отвязал коня и, прихлопнув по крупу, задержал руку, потому что Бегунец не тронулся в ту же минуту к корыту, а стоял на месте и тело его сотрясалось в мелком ознобе.
Он опять, сильнее и тревожнее, хлопнул его, и тот подвинулся к корыту. Хемет вышел из конюшни и постоял покурил. Когда он опять зашел в конюшню, Бегунец лежал, подобрав под себя ноги, но не уронив головы. Он опять вышел и покурил, потом отправился на соседнюю улицу и разбудил ветфельдшера Кямиля.
— Дома ли сейчас Фасхи? — сказал ветфельдшер, осмотрев коня. (Чемоданщик Фасхи колол соседям скот, и, когда было нужно, Хемет тоже всегда звал его.)
— А зачем это знать мне, дома ли он? — с вызовом сказал Хемет, фельдшер пожал плечами и сказал:
— Ты мог бы иметь мясо и шкуру. А так, если до утра ждать, то останется шкура.
Конь все лежал, стараясь держать голову, но она рывками клонилась вперед от резких содроганий туловища, и передние ноги — сперва одна, потом другая — оказались в результате содроганий выпростанными из-под туловища и скребли теперь копытами пол конюшни.
— У старухи корни тарана есть, — сказал Хемет. — Если попоить, а?
— Попробуй, — сказал фельдшер.
Хемет, ничего не сказав, направился в дом, отыскал в чулане корешки тарана и стал затапливать печь. Пока печь разгоралась, он вышел на двор и увидел, как Кямиль ушел. Он вошел в конюшню и присел над конем.
— Ну что, — сказал он, — что, Югрек? — И ему почудилось придание чутких ушей, и он, найдя их рукой, потрепал слегка. — Простудил я тебя? Или, может, бежали шибко, а внутри у тебя хворь начиналась? Ты ведь не скажешь, если и было что. Вот я сейчас отварю корешков, может, и полегчает. А там бы мы уж знали… Ведь нам теперь ни к чему скакать, возить тяжелые возы. Все добро, что есть на этом свете, не перевезешь. Богатство, у него ноги побыстрей, чем у любого коня. Да мы ведь и не гонялись никогда…