— Да если бы они и бревно поперек дороги положили, я и тогда бы проскочил. А теперь уж не догонят, теперь уж я в целости доставлю, но-о-о!
— Дурак! — смачно сказал Якуб, и тут в ноздри ему ударил терпкий запах банного угара и березовых веников. Они подъезжали к дому лошадника Хемета. Здесь его ждала баня.
В четкой раме ворот он увидел двор, безмолвный и безлюдный, но затаивший в каждом закоулочке намек на великолепное таинство, стыд и ожидание, любопытство и благословение, обещание покоя и блага под сенью неумирающего неба, почтившего и этот дворик честью покрыть звездным сводом, под которым совершается все зло и все добро на свете.
Они подкатили к самому крыльцу, он сошел с повозки и, не оглядываясь на сундуки в коробе, пошел вперед, машинально занося ноги на ступеньки. То ли кто-то подвел его к комнатке, то ли сам он нашел ее. У дверцы ее стоял подросток, вытянув худую шею, прямо глядя на него черными глазенками, полными восторга, торжества неуступчивости, какой-то лихой поверхностной враждебности, которая — и правда — сменилась торжеством доброжелательства, когда он сунул парнишке в руку серебряную монету и еще какую-то вещицу, которой снабдил его отец, — кажется, это была цепочка от часов.
Он увидел ее сразу, как только ступил на порожек, и все в это мгновение стало простым и приятным. А потом он увидел постель и сидящих на ней двух пацанят лет пяти или шести; и тут же появились бойкие девки, нет, не подруги ее, а родственницы или соседки, они защебетали:
— Живите вместе, как эти малютки вместе сидят!
— Чтобы вы не знали горечи жизни в одиночку!
— Пусть будет счастливым ваше потомство, пусть родятся мальчики!
И, наконец, самая, видать, бойкая сказала:
— Ложитесь вдвоем, а встаньте втроем. Пусть третий будет мальчик!
Они убежали, прыская в ладони, порочною оглядкой, уже на порожке оглянувшись на новобрачных.
Он шагнул на середину комнатки и глянул на нее. Она опустила глаза, руки ее скрещены были на груди. И ему померещилась темнота, опускающаяся на задворье, и как он поднял и понес ее, и чувство, знакомое, жуткое, взяло его. Но здесь перед законным их ложем ему было стыднее, чем в тот вечер, когда они тайно и скрытно совершили то, что в конце концов привело их сюда.
— Я погашу лампу, — сказал он хрипло.
Она не шевельнулась. Он дунул в стекло лампы с остервенением, пламя фукнуло, пропало, и смрадный дымок коснулся его ноздрей. Он сел перед ней на стул и склонился низко в какой-то прощальной, покаянной позе. Он сидел, не шелохнувшись, и в голове у него проносились отрывки его странного пути в повозке. И то — что мерещилось ему в дороге. И — братья Батурины, их прощальный возглас, как погнал затем конягу маклер Харун, его восторженное, дикое лицо — ускакали, дескать, от соперников! Теперь небось рассказывает, как ловко вез он жениха и спас его от позора…
Господи ты боже, минует ночь, и это будет означать, что он навсегда сам по собственной воле заточил себя в этом мухортом городишке, что ему суждено будет спать с женой, ходить в баню, добывать себе и своему семейству пропитание каким-нибудь ремеслишком, как это делали извека обитатели городишка! И так — до тех пор, пока однажды он не увидит немощное тело той, которая так прекрасна сейчас, и почувствует, как немощен и сам он, услышит за окном свист и дикие возгласы своих внуков, гоняющих голубей…
Нет, его не надули, сам он обманул себя, позволил попасться в капкан, из которого не так-то просто вырваться!
Луна вышла, и тень от оконного переплета решетчато лежала на полу. Он поднял голову и увидел, что она спит. У него застучало сердце, охотничьими шагами он встал и подошел к окну. Он соскользнул рукою по раме слепым движением, отыскал шпингалет, но отдернул руку. Нет, он не станет удирать из этого окна! Он пересек комнатку, чутко глядя под ноги, где решетчато лежала тень от рамы, и остановился на минуту в покаянной, прощальной позе. Но он не смотрел уже туда, откуда доносился звук ее дыхания.
Он вышел из комнатки, прошел украдкой по коридору, наткнулся еще на одну дверь и быстро прикрыл ее, услышав сонное дыхание спящих, потом повернул обратно, и открытая дверь вывела его в переднюю. И он увидел окно, отворенное во двор, в садик. Он помедлил с минуту. Страх возбуждал его, бодрил, он был сладок, как предвестье преодоления — он пугал и обещал лучшее. Он усмехнулся. В нем прозвучал нервный смех. Он взялся рукой за раму и выпрыгнул в садик. Последнее, что ощутил он, пробираясь со двора, — ядреный запах бани и березовых веников…