Поля беззвучно плакала, глядя в потолок.
— Домой бы, — прошептала она. — Худо мне тут.
Сергуня не знал, что ответить, беспомощно сморщился, потому что в глазах защипало, и, чтоб скрыть это, забубнил строго:
— Ты дурость-то свою не выявляй. Лечиться надо, — но сразу же пожалел, сменил тон: — Я вот слышал, до чего ж тут врачи достигают здоровья, — и кивнул на больных в коридоре. — Вишь, гуляют уже. Вот и ты разойдешься. — На пальму взглянул: — Ишь ведь цвет какой вырос. У него и цветок, поди, будет с тарелку? Как думаешь?
Но она отвернулась. Белый платочек чуть съехал, и отчетливо обозначились скулы под желтой кожей и впадины на висках. Раньше вроде не замечал.
— Я на майские меду тебе привезу, — сказал он потерянно, все держа в заскорузлой ладони облупленное яичко. — И травы привезу. Зверобою еще целый веник на вышке висит. И пустырник есть. Уколы, как говорится, уколами, а трава — это все не помеха...
Сергуню долго что-то не выгоняли, а ему очень хотелось курить. Уже прошел ужин, и больные разошлись по палатам. Полина лежала, закрыв глаза, и вроде даже спала. А он, сидя под пальмой, томился без курева. Впору хоть подымить в рукав. Медсестры о нем будто забыли, а уходить самому было как-то неловко. И опять же, куда пойдешь на ночь глядя, в городе, где нет своих? Только что на вокзал. Так уж лучше здесь посидеть. Будь что будет. И он, отважившись, нашарил в кармане спички и сигареты, но в этот момент, шаркая шлепанцами, подошла медсестра, чем-то недовольная девица в белом коротком халатике, со шприцем в руках. Он было вскочил. Но та громко велела:
— Отвернитесь, родственник, — и, склонившись над Полей, добавила: — Если хотите, можете на ночь остаться. Врач разрешил.
За темным окном заснул продрогший весенний город. Заснули почерневшие деревянные домики и корпуса новостроек. В холодном оцепенении стояли старая церковь и коротко остриженная щетина скверов, дом редакции местной газеты и кирпичное здание драмтеатра. Но всего этого и даже кусочка улицы из больничного коридора сейчас Сергуне не было видно — окно выходило на темный больничный двор. В коридоре было тихо и душно. Двери в палаты были закрыты, в дальнем конце коридора на столике горел слабый свет, а рядом спала на топчане молоденькая медсестра в халатике и шлепанцах, подложив под ухо книгу. А в этом конце коридора они с Полей были только вдвоем. Темная тень от пальмы ложилась на стену, на койку и касалась Полины растопыренной черной лапой. Поля лежала недвижно. Наверно, спала. Она и дома спала всегда тихо, неслышно, как маленькая. Сергуня сидел в полумраке, дымил в рукав и глядел задумчиво на лицо, темневшее перед ним на подушке. Все происходящее, все окружающее почему-то казалось теперь нереальным, и чудилось в тишине, будто это лежит не Полина, а кто-то чужой. И будто это не он, Сергуня, сидит тут, ссутулясь, а кто-то иной, незнакомый. А они с Полей, как прежде, вместе вечеряют в своей избе, и на стене над ними тикают ходики.
За полночь он и сам стал задремывать, клевать носом, погружаясь в небытие. Там почему-то цвел на скалах маральник и Полина в беленькой кофте, совсем еще молодая, горько плакала, стоя в какой-то толпе. Все это было Сергуне очень знакомо, когда-то видено им, он только силился вспомнить, что это, где — почему бабы плачут, но что-то мешало воспоминанию, накатывалось, гудело и превращалось в дымный костер, в старую партизанскую песню, далекую, как за горой: «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края. Скакал казачек одинокий, блестит колечко на руке…» Потом его вроде окликнули тихим шепотом оттуда, из-за горы, он хотел оглянуться, встрепенулся и тут же проснулся, сразу придя в себя. Живо склонился к Полине, заметив, что та не спит:
— Тебе чего, а?.. Чего тебе, Поля?
Она смотрела, не отвечала.
— Тебе чего? — переспросил, склонившись пониже.
И вдруг увидел на темном лице обращенный к нему мертвый взгляд.
— Постой, — сказал он шепотом. — Постой… Постой… — И вскочил. — Постой… — кинулся к дежурной, топая сапогами по коридору: — Сестрица!.. Сестрица!.. Сестрица… Иди помоги…