— Это еще зачем?
— Не знаю, — он прикурил. — Чернов велел срочно явиться. Приехал там кто-то из района, что ли.
Она вынула у лошади изо рта горячие удила, примиренно спросила:
— Ветеринар-то что? Будет или нет?
— Обещал к обеду. Он с утра в Раздол поехал. — Витька пыхнул белым дымом и опять огляделся в надежде увидеть Гальку. — Я там хлеба привез и луку. А чаю нет, ларек был закрыт.
— Ты вот что, — строго сказала Дуся, привязывая лошадь у окна. — Ты пойди-ка накачай воды в корыта и сена поддай. А Галька вернется, вместе на тырло езжайте. Там, поди, урожай уже есть. Да пометьте всех, следующий двести девятый будет. — Дуся поднялась на крыльцо и тут, заметив, как просветлело у Витьки лицо, досказала: — Она за силосом поехала. Скоро уж будет.
В избе Дуся мыла синие руки под рукомойником. Все терла их хозяйственным мылом. Но краска попалась добрая, крепкая, видно, не только для натуральной шерсти. Пальцы никак не отмывались.
— И шут с ней, — сказала Дуся, стянув с крючка полотенце.
Чего она там в правлении им понадобилась? Если только конференция какая в райцентре. И то вряд ли. Не сезон сейчас для конференций. У людей одна сейчас забота — окот повсеместный. Даже из правления, из сельсовета всех погнали на станы. Дуся надела черную плюшевую жакетку, зачесав волосы, повязала новую красную шерстяную косынку, концами назад, и, подойдя к свету, заглянула в круглое Галино зеркальце. Увидела на шее красные свои бусы, которые носила с самого детства, спрятала их за ворот. Ну вот, теперь ничего вроде. Так и сойдет.
На крыльце Витька курил бесконечную свою сигарету.
Дуся наказала строго:
— Ты печь протопи. А Галя приедет, дров подвези во все тепляки. — Она поставила кирзовый сапог в стремя и легко поднялась в седло. — А начнете вторую кормежку, витаминов дайте, Галя знает, которым.
— Все Галя да Галя, — проворчал он с улыбкой, и Дуся увидела, какой он еще мальчишка. — Езжайте, все будет в ажуре, теть Дусь. Честное слово, — он радовался ее отъезду.
— Ну вот и ладно, — вздохнула Дуся и, тронув поводья, поехала прочь.
До Талицы было километра четыре. За первой сопкой в логу — водопой, Кривой ручей и дорога в тайгу, а за второй, за перевалом, — деревня.
Тропа шла по голому желтому склону сопки, все огибая ее. Лошадь бежала ходко, ровно, наперед зная каждую рытвину, каждый камень и куст. И Дуся в красной косынке и черном жакете, по-хозяйски, прямо сидя в седле, будто плыла по воздуху, и широкий подол ее юбки покачивался над стременами. И что это вдруг за дело у председателя к ней? Может, насчет соцобязательств, соревнования? Может, Уляшкина из «Карла Маркса» заварила все это? Ух и неуемная старуха! Наверно, вздумала сдать по сто пятнадцать ягнят. Вот Чернов и всполошился: как это соседний колхоз вперед выйдет? А Дуся-то тут при чем? Она свое слово сказала. Она уже давно по пальцам все подсчитала и все учла, все возможные двойни, а то и тройни, и сто двенадцать от сотни — это ее последнее слово, это уже предел, это край и жизнь без сна и без отдыха целых два месяца.
Дуся быстро скакала, не замечая дороги, и резкий ветер, пахнущий свежей весенней землей, бил прямо в лицо и вольной волей входил в ее душу. Конечно, если б сам же Чернов зимой не устроил этот эксперимент с ее овечками, сейчас Дуся могла бы на сто пятнадцать пойти. А так — нет. Вот они, тонкорунные-то ягнята, какие слабенькие, того и гляди дохнуть начнут. Уляшкиной что? У ней вся семья чабанит, и никакого эксперимента. У них председатель все делает по-человечески. А тут — на́ тебе. Аж вспоминать тошно.
Приехал как-то зимой ясным утром на стоянку «газик», Генка-шофер привез осеменатора Репина, солидный такой дядечка. Дуся с Галиной его давно уже ждали, потому что время как раз подошло. Заходят, скрипят валенками, здороваются, полушубки скидывают. Дуся скорее чайник на печку — люди с мороза. А Генка все что-то посмеивается. А как стал Репин доставать из своего чемоданчика один за другим три полных термоса, китайских таких розовых, Дуся как сейчас помнит, Генка и говорит с ухмылочкой: «Ты что думаешь, теть Дуся? Тут семя простое? Семя тут не простое, а золотое. В Бийск, — говорит, — за ним ездили, это от тонкорунных баранов, с первой опытной станции». Дуся всполошилась сразу: «Неужто правда? — И подступила к Репину: — Да зачем же такое? Оно же негодное. Холода-то у нас какие. Знаю я тонкорунных. Были у меня двадцать штук в шестьдесят пятом. Так не прижились ведь». А Репин волосатыми ручищами выкладывает себе на стол не торопясь всякие там причиндалы и будто не слышит. «Господи, — у ней ноги прямо подкашивались, села на койку. — Зачем породу-то изводить? У меня ведь овечки какие? Все ведь гладенькие на редкость. Одна к одной». А Репин спокойно так: «Потому, — говорит, — и приехали. — Выберем биологические модели и проведем эксперимент». — «Это что ж за модели? — обиделась Дуся. — Нет у меня никаких моделей. У меня овцы. И я не дам вам мою отару портить. Я к Чернову пойду». Она так бы и хлопнула об пол эти китайские термосы. А Репин достал из чемоданчика белый халат: «Вы лучше не мешайте, мамаша. А помогите. Этот вопрос, — говорит, — в крайкоме давно решен. И Чернов ваш все знает. Мы, — говорит, — не одну сотню по краю так осеменили. А вы тут с фокусами». Он надел грязный белый халат вязочками назад и устало пошел к рукомойнику: «Всех у вас — штук пятьсот?» А Генка все смехом: «Ставь, теть Дусь, угощенье, да в кошары пойдем». Но Дуся их дальше не слушала, она думала про Чернова. Ведь сам он местный, из Горного, понимание должен иметь. Правда, председательствовал он всего пятый год, но хозяйничал вроде неплохо, кошары новые строил, клуб поставил, а тут вдруг пошел на такое.