А капитан вдохновенно спрашивал:
— А помнишь, как я учил тебя плавать?
И мальчик замер растерянно.
Опять стало слышно, как в коридоре толкаются дети.
— Я не помню, — прошептал он испуганно. Для него все теперь рушилось. Рушилось навсегда.
Но капитан взял его за худое плечико, повернул к себе и крепко встряхнул:
— Ну а песню? Ты же помнишь песню, какую мы пели с тобой?
Алик неуверенно поднял глаза:
И капитан ответил взволнованно:
Лицо мальчика стало светлеть, он поверил в чудо. И вдруг, отстраняясь, тоненько затянул:
Капитан, держа его за плечо большой ладонью, поддерживал низким, уверенным голосом:
Теперь уже два голоса, неумелый мальчишеский и хрипловатый мужской, на удивление всем, звучали из кабинета директора детского дома. А сама она, маленькая, стриженая, в большом шевиотовом пиджаке, не в силах смотреть на это, ушла к окну и смотрела теперь сквозь слезы на расплывающееся зеленое дерево за стеклом.
— Он узнал его, — сказал мальчик за дверью.
Девчушка вздохнула:
— Я бы тоже сразу отца узнала.
Притихшие дети неслышно расходились по коридору и, конечно, думали, что их тоже когда-то отыщут, что за ними однажды тоже придет отец и, может быть, тоже окажется капитаном.
ХРОНИКА
Нa Май гуляла вся деревня.
Дуськин сын тоже пошел с женой по красной от флагов улице за реку к теще. Дуся глядела им вслед — что ж, дело молодое, пусть гуляют. Она и сама с утра пораньше нарядилась в чистое, платок в горошек, жакет двубортный, почти что новый, и вышла своих проводить и флаг вот на дом повесить.
Мимо по улице народ тянется, к площади:
— С праздничком, теть Дусь! С победой!
— Взаимно, взаимно, — она приставила лесенку к бревенчатой кладке, с трудом поднялась наверх. А вот древко приладить, флаг укрепить уже никак не смогла — постарела, руки стали не те. Склонилась к окну, держась за белый резной ставень:
— Эй, Во-ов! Сань! А ну-ка…
И пока разгибалась да слезала, они уж, пострелы, тут как тут — чуть бабку не сбили:
— Баб, дай я! Дай мне… — Флаг из рук, и оба наверх по лестнице: — Ура-а! — Им только дай полазить. Вовка впереди, а младший следом — не отстает.
И вот уже красное полотнище развернулось над их вихрастыми головами. Вспыхнуло, заколыхалось на утреннем солнце.
— Ну, вот и ладно, — любуясь, щуря светлые глаза, глядела вверх баба Дуся. — Вот и хорошо.
И тут где-то в деревне, наверно на площади, ударила музыка, марш. То ли из репродуктора, то ли оркестр приехал. И мальчишки сразу вниз как оглашенные:
— Ура-а! Духовой! — и мимо Дуси, по улице.
— Вовка! Са-аш!
Куда там, только пятки сверкают по первой зелени.
И на площади, перед правлением, когда председатель речь говорил, они с другими мальчишками шныряли тут же, в толпе, на людей натыкались, слушать мешали. А когда все захлопали и с грузовика ударил сводный духовой оркестр, принялись песню орать: «Солдаты в путь! В путь! В пу-у-уть! А для тебя-a, родная-а-а!..»
Народ расходился. Дуся хотела поймать хоть одного из внуков, домой загнать, не евши ведь. А соседки смеются:
— Да брось ты, Дуня. У нас, старух, тоже праздник, чай.
Она вздохнула:
— И то правда. — И к Михеихе: — Пойдем ко мне, Михеевна. Брага у меня настоялась. Закуски вчера в сельпо набрала.
Та молчит, похмыкивает, обидеть не хочет:
— Не-е, Дусь, ты уж прости. Мой с утра тоже с брагой наладился. Своих с району ждем.
— Ну а ты, Катерина? Пойдем. Ты ведь одна. Пирогов я настряпала. Брагу мою попробуешь, а?
Катерина, в черном вся, семенит рядом, согнулась, из-под юбки ног не видать:
— Ох и не знаю уж. Ноги что-то болят. — И правда, шла она тяжко, трудно. — Лучше в клуб схожу вечером на сеанс.
Дуся глядит на нее, жалеет:
— А ведь была ты плясунья, Катя. Ох, плясунья. На вечерках, бывало, ноги парням отрывала.
Та беззвучно смеется, морщит темное, как грецкий орех, лицо:
— И ты вроде не засиживалась. Не век вдовами были. И Петька мой пел. Да и Федор твой — заводила.
Так и идут они втроем с площади, среди шумной молодежи и ребятни. А с кузова на всю деревню шпарит сводный оркестр: