Однако за многие километры, за целый день ходу следов человека им не попалось, и это Сергуню немного успокоило. К тому же по лисьим следочкам, по сторожкой звериной повадке Сергуня понял, что лисица эта нездешняя, набеглая, что недавно из чужих мест. По желтым метинам на снегу у комлей стволов узнал, что лиса — кобелек. И еще заметил, что бежит она по распадкам и по низинам к востоку, под Эдиган.
Промерзший, сердитый Сергуня вернулся домой уже затемно, когда деревенские окна светлой цепочкой горели в ночи. О лисице решил молчать: ведь сказать кому, что упустил, — засмеют. Стыд головушке! У крыльца скинул лыжи, отбил сосульки с промокших и твердых, как жесть, ватных штанин, шугнул стоявшую в ожидании собаку — не пустил в избу погреться, буркнул сердито:
— Не положено тебе в этот дом. От тебя, говорят, псиной пахнет, вот чего… Да и не заслужила нынче, охотница. — Вытащив из кармана ломоть хлеба, кинул ей. И Белка, подхватив его на лету, покорно и виновато ушла к себе в дровяник, на солому. А Сергуня на неловких, чужих после лыж ногах взошел с ружьем на крыльцо, освещенное светом окон. Толкнул дверь и неожиданно нос к носу столкнулся с приемщиком пушнины Степкой Варакиным. В черной собачьей дохе, похожий на медведя, вставшего на задние лапы, Степан поспешно нахлобучивал шапку. Большое, плоское лицо его в полутьме улыбалось.
— А-а, хозяин явился, — голос был громкий, неестественно бодрый. — Много ли зверя набил, старатель? — он бочком, чтоб не задеть старика, прошел на крыльцо. — А я по делу был. Хозяйка твоя зайти просила, — не спеша он спустился с крыльца. — Заходи сам-то, чего не заходишь? Пушнину давай, а то план у меня горит, — и солидно пошел через двор, скрипя твердыми белыми бурками с широкими отворотами.
В кухне Сергуня присел на промятый диван возле печи. Молчал. Бурое, опаленное ветром лицо его было мокро от инея. Напротив него в раме двери, в глубине жарко натопленной горницы, несмотря на поздний час, сиял на столе самовар, стояли недопитая бутылка, чашки, тарелки. По вязаной скатерти была разбросана скорлупа от орехов.
— Может, поешь чего? — ласково, нараспев спросила Лучиха из комнаты.
Сергуня молчал, почему-то думая про свою собаку, про то, что сейчас его Белка лежит там на стуже, на каленом морозе и дрогнет.
— Что-то поздние гости, однако, — наконец буркнул он, поглядев исподлобья в горницу. Но Лучихи там не было видно. Наконец она появилась в новой розовой кофте с длинными рукавами, расшитой у ворота. Не спеша принялась убирать со стола. Уйдет в сторону и снова явится в раме двери. Уйдет и явится. Лицо у нее лоснилось румянцем, было довольное и вроде даже смущенное.
— А чего же не гости? — сказала она. — Или уж теперь людям зайти нельзя, — и вышла с самоваром в руках на кухню, розовая, большая. Мельком глянула свысока — А напугалси ты сё-таки… Напугалси, — мягкий рот ее растопился в улыбке. — Да ты бы лучше смекнул, для чего здеся-то он… Смекнул бы своей головой, — она возилась у печи, выдвигала чугун. — Вот на, ешь давай… Степан грит, все можно сделать. Практически, грит, и не такие дела решаются. — И понизила голос: — На складе, грит, есть один холодильник, «Север-6». В цене, грит, сойдемся. — Добавила, со значением: — С тобой, грит, надо потолковать.
— А чего мне с ним толковать? — Сергуня поднялся, скинул с печи на диван одеяло, подушку. — Деньги есть. Покупай. Мне чо, жалко?
Лучиха вздохнула тяжко:
— Ну вот и толкуй с ним, надейся, — недовольно протопала в комнату. — Люди чужие помогают, а этот что есть, что его нет, одни хлопоты, — в сердцах включила в горнице телевизор и потушила свет.
Сергуня напряженно лежал в темной кухне, свернувшись калачиком под одеялом. Есть совсем не хотелось. От тепла по озябшей спине пробегал озноб. Тревоги минувшего дня обступали его все плотней. Перед глазами навязчиво бежала голубая цепочка следов, то удаляясь, то приближаясь, и все лаяла, лаяла Белка. А за стеной гремел телевизор. Сергуня еще полежал без сна. Потом встал. Босой прошел в сени и, раскрыв дверь в студеную тьму, позвал коротко: «Белка».
Собака сразу же обозначилась в темноте светлым пятном. Осторожно вошла за ним в кухню, постукивая по полу когтями. Часто дыша, села возле хозяина у дивана и, чувствуя прощенье, сразу уткнула морду в колени, готовая радостно заскулить. Сергуня молча гладил, почесывал холодный густой загривок. А она в избытке чувств била об пол хвостом, тыкалась мордой ему в ладони и в грудь. И он порой ощущал прикосновение ее холодного носа то на руках, то на щеке.