— Чего же так бедно, промысловик? — посмеивался приемщик Степан Варакин, гладкомордый бритый мужик в меховушке, поскрипывая тупоносыми новыми бурками. — Кажись, самый таежный месяц. А это разве пушнина? И потом, убойное место знать надо. За такую пушнину товару не дам. Деньгами получишь.
И Варакин, выйдя из-за прилавка, шел со связкой шкурок к зарешеченному окну. На свету одну за другой окидывал шкурки цепким опытным взглядом, раздувал и поглаживал их, потом встряхивал мех и бросал связку к себе за прилавок. — Мало, дед, мало. Еще неси. Чего ленишься, печку пролеживаешь? Мне план нужен! План! — Он листал какую-то книгу, желтым ногтем водил по таблице, расценки смотрел, дескать, все у меня по закону.
— Да какой я охотник? — мялся старик и разглядывал по стенам плакаты. — Со мной плана не сделаешь. Я на пенсии. Куда мне гору ломать? Онгудайских вон жди, мямлинских. Вот те охотники. Молодые, сноровистые. А мне так, охотку решить, и ладно.
Но Варакин не слушал. Мусоля пальцы и шевеля губами, отсчитывал и по одной клал на прилавок бумажки, то красненькую, то синенькую.
Сдаст Сергуня пушнину, выйдет не торопясь с пустым мешком на крыльцо, веселый и легкий. Не пересчитав, спрячет деньги на груди и, щурясь, голубыми щелками глянет на небо, на солнце, на синий хребет Эдиган. Определит погоду на завтра, потом окликнет негромко: «Белка… Пойдем, собачка, отметим такое дело». И мелким шажком, чинно и гордо пойдет по улице в ильинскую чайную угощать мужиков.
Наберется их, встречных, трое, четверо, а то и пятеро. Сергуня разольет всем поровну, капельку стряхнет с горлышка, скажет:
— Ну, выпьем чуток и поговорим обо всем, кто куда стремится.
Шумные, потные, забыв про дела, сидят они допоздна в углу чайной за шатким голубым столиком, пьют, едят дармовое, спорят по мелочам. И Сергуня тут же. Глядит на них с удовольствием и с улыбочкой, не очень вникая, о чем они говорят. Лицо его порой лукаво, насмешливо, и тогда кажется, что он знает о чем-то большем, чем все остальные.
Когда стаканы пустеют, мужики опять вспоминают о нем, снисходительно хлопают по плечам, по худым лопаткам, начинают громко завидовать его самостоятельной, вольной жизни, удачной охоте, хлесткой его собаке. Услыхав про собаку, Сергуня сразу же оживает и тоже шумит тонким голосом: «Это точно! Мне теперь за такую собаку и коровы не надо!.. Давай — ни в жисть не возьму!» И опять щедро лезет за пазуху, достает деньги: «На Белкино счастье!» Кто-то из мужиков спешит к стойке, и все начинается снова. Пока вдруг за кем-нибудь не явится баба, не разорется, махая руками; достанется и Сергуне, которому «делать не хрена», и уведет притихшего мужа домой. И тут уж веселье идет на спад. Каждый свою вспомнит. Допьют торопливо, без интереса и разойдутся по одному. А там уж и чайную закрывают. Сергуня уходит последним. Буфетчица сердито ворчит, хлопает дверью, гремит за спиной задвижкой. И остается ему одно — плестись по морозу со своей Белкой в пустую, холодную избу.
Конечно, чего уж говорить, в избе одному вечерами нудно, тоскливо. Вокруг в деревне столько людей, и соседские избы полны ребятни, света и говора, а ты один среди старых вещей, старой утвари. И бессонная ночь за окном, вся в ярких проколах звезд. И поневоле приходят видения разные, и поневоле начинаешь жить прошлым. Другое дело тайга. Там на сотни верст не встретишь живой души, но именно там Сергуня никогда не испытывал одиночества, там все жило по иным законам, которые он давно знал и любил. А дома вечерами его душе было пусто, тоскливо. И потому он старался заняться делами. Но какие дела, если нету жены, нет хозяйства, скотины? Суета одна.
Перво-наперво он все же начинает растапливать печь. Когда в красном чреве, треща, разгорятся дрова, раздевается, кормит собаку в углу возле двери, где еще иней на бревнах лежит белым мхом. Потом кое-как поскребет веником пол. Оглядевшись, включает радио и под музыку, сев к столу, принимается чистить ружьишко или пыжи забивает в патроны.
А тут как-то начал барометр мастерить, не железный какой-нибудь, а простецкий, охотничий, из куска ели. Принес елочку из тайги, пятилетку. Очистил от хвои, содрал жесткую круглую кору и вырезал среднюю часть ствола с одной длинной веткой, белой и гибкой, как хлыст. Вот барометр и готов, года два-три послужит, пока древесина не иссохнет, не умрет. Надо только прибить его в холодных сенях над дверью — один гвоздь в обрубок ствола, и так, чтобы ветка торчала в сторону вольно, свободно. Тогда эта ветка к ненастью опустится, а к вёдру — поднимется, точь-в-точь как ветви елей в лесу: в непогодь — клонятся, к солнцу — топорщатся. Сергуня, как и все деревенские, а особенно старики, привык первым делом с утра выходить на крыльцо и поглядывать из-под руки, что творится вокруг — что на небе, над Эдиганом, что на земле. Однако, разве же плохо, даже не слушая радио, знать погоду наперед, в любой момент иметь барометр перед глазами? Тем более сейчас, когда он занялся охотой.