Яков Васильевич первый зачерпнул деревянной ложкой из общей глиняной миски горячую пшённую кашу, поднёс ко рту, старательно остужая её, смачно прожевал и одобрительно мотнул головой, глянув на жену. Ефросинья готовила кашу особо: добавляла сливки, яйца, сливочное масло и чугунок ставила в русскую печь. Каша томилась, заполняя избу духом, от которого текли слюнки.
Следом за хозяином дома неспешно окунулись ложки хозяйки, детей и работника. За столом – полное молчание. Слышно только, как возятся в углу кошка с котятами. Вдруг Яков Васильевич нарушил тишину, что случалось очень редко:
– Чо, мать, пора нам девок к труду приучать… А пущай гусей пасут, а? Всё ж-таки какá-никакá помощь…
– Тятенька, – жалобно заныла младшая, Малашка, – гуси-то шибко кусаются!
– Ан ничо, покусаются-покусаются да и перестанут, – строго возразил отец, нахмурив брови.
– А вы их прутиком, а вы их прутиком, они и усмирятся, – поддержала мужа Ефросинья. – Если чо, Анисим вам попервости подмогнёт, а там уж сами…
Доели ложками простоквашу с хлебом. Яков Васильевич, закончив трапезу, тщательно обтёр усы и бороду полотенцем, которое услужливо подала жена, и встал из-за стола. За ним тут же поднялись остальные, чтобы перекреститься и сообща сотворить благодарственную молитву:
– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия…
Яков Васильевич напомнил Никите:
– Не забудь собакам вынесть.
Парень поперхнулся, не зная, с чего начать, как отпроситься на вечёрку.
– Яков Василич, – начал он смущённо, пряча глаза, – дозвольте сёдни… ради праздника Христова воскресения… сходить к ребятам. Приглашали.
– Хм, эвон как… Ну, чо ж, дело молодое. Сходи, доржать не стану, но крепко запомни: блюди себя. Не опозорь дом наш. Ты ведь мне таперь вроде как за сына будешь, и я за тебя ответствую.
Переодевшись в чистое, Никита оглядел себя в настенном зеркале и остался доволен. Хозяин пожаловал со своего плеча светлую рубаху-косоворотку и штаны, которые пришлось Ефросинье ушивать, да ещё и приличные ичиги. Он роговым гребнем неторопливо расчесал мягкие рыжие кудри, в последний раз заглянул в отражение своих больших голубых глаз и отправился на край деревни.
Сердце тревожно ныло. Словно в омут готовился прыгнуть, не зная, выплывет или нет. Как встретят его новые друзья-товарищи? Может, так, что живого места не оставят? Но желание увидеть Настёну перебороло все опасения, и он твёрдою походкой приблизился к ребятам. Там уже играла гармошка и девки пели весёлые частушки, чиркая по утоптанной площадке земли своими чирками: чирк-чирк, ширк-ширк. Частушки сыпались, как из корзинки горох.
– Нюрка, а чо ишшо услыхала с хозяйского граммофону? – выкрикнул кто-то. – А ну, вдарь!
Нюра, всеобщая любимица-певунья, гордо выпрямилась, отчего её и без того пышная грудь словно налилась ещё больше. Она с достоинством вышла в середину круга, ласково погладила треугольник балалайки, тряхнула русой косой, глубоко вдохнула и звонким серебристым голоском запела:
Но ей не дали допеть, зашикали со всех сторон:
– Ты чо же Бога-то всуе поминашь, бесстыдница!
– Дык это ж не я, а с граммофону услыхала… – Нюра сникла и чуть не разревелась.
Её обступили со всех сторон и стали успокаивать:
– Поёшь ты хорошо, только другой раз гляди, чо поёшь!
– Эй, Марфутка, а ты чо на хозяйском граммофоне слыхала?
Марфа, польщённая общим вниманием, затараторила:
– Как гости-то сойдутся в доме в праздник, такие песни ставят, такие песни, душа разрывацца. Я чо могу, то запоминаю. Вот каку заучила:
– Я не всё запомнила, – словно извиняясь, проговорила она. Голос у Марфы низкий, глубокий, приятный, и ей легко подражать певицам народных песен. – А вот дальше слушайте:
Девки одобрительно кивали на Марфу.
– А кто пел-то, баба аль мужик?
– Да ба-а-ба… какá-то Плевицка ли чо ли. И поёт-то хорошо, как наша Аграфена Иванна.
Никита слушал песню внимательно, будто про его жизнь сказывалось в ней. Душа зарыдала, когда вспомнил своё житьё-бытьё в захудалой деревеньке Петровка. Жили беднее бедного. Избёнка гнилая, с подпоркой под маткой. Крыша соломенная, пол земляной. Печка по-чёрному. В подклети – ни телёнка, ни поросёнка. Голь перекатная. Родители старые. В семье, кроме Никиты, детей больше нет, старшие-то все померли Божьей волей ещё во младенчестве.