Провожая доктора, Ефросинья дала себе зарок: «Кажин день буду поминать в молитвах пана Станислава!»
И только он из ворот – подъехал хозяин. Никита не успел ещё в избу войти, как пришлось ворочаться.
– Здоров, Микита! – громко окликнул его Яков Васильевич.
Но парень, пряча глаза, непривычно глухо ответил на приветствие. Взял коня под уздцы и стал ласково оглаживать его красиво посаженную голову и широкую грудь, седые от инея.
– Чо-то не больно ты словоохотлив сёдни. Може… чо случилося? – затревожился Яков Васильевич. – Ето чьи сани-то тольки отъехали?
Выручила Ефросинья, выскочившая из избы, тем избавив работника от тяжёлых объяснений. С лёгкостью вздохнув, повел Никита распрягать Карьку.
– Мы ить чуть не похоронили Малашеньку… Захворала она, как тольки тебя проводили. Да и Аниська в полынью угодил: за дохтуром бегали в Ивановку. Слава Богу, Микита и сына нашего уберёг, и дочушку с того света возвернул, – взволнованно поведала жена о бедах, которые нежданно обрушились на неё после отъезда мужа.
Яков Васильевич затрясся весь, словно его лихоманка взяла, и заторопился в избу, на ходу проронив:
– Так я и думал. Вчерась недаром сон видел… нехороший… к большой беде.
Не раздеваясь, бросился к дочери. А она, Малашенька, дышит спокойно, спит. Подкосились у него ноги, ухватился за лавку, присел и, стянув со вспотевшей головы лисью шапку-ушанку, закрыл ею глаза; никого не стесняясь, заплакал навзрыд.
– Думал, сердце остановится… Слава Те, Господи! – промолвил Яков Васильевич, тяжело поднялся и прошёл в горницу. Он достал из тайника хорошей работы шкатулку и, держа её в дрожащих руках, осипшим голосом позвал:
– Ехросинья! Кликни Микиту… Пущай все идут сюды… да поскорей!
Вошёл запыхавшийся работник, затеребил в руках барашковую шапку, спросил:
– Звали, Яков Василич?
– Вот, Микитушка, доржи!
– А чо тако ето?
– Царски емпериалы, настояшше золото… Копил девкам на приданое и сыновьям, чтоб обжиться… Бери, надолго хватит. Да у тя… как-никак свадьба не за горами, пригодятся.
Никита отчаянно замахал руками, будто прогоняя страшное наваждение.
– Бог с вами, Яков Василич, за каку таку велику службу?
– За ребят моих, что не оставил их на погубление.
– Да вы чо?! Да за ето рази берут деньги?! Не по-человечьи ето… Да како золото? Я его в жисть не имел… Оно мне и не надоть вовсе, – запротестовал парень.
– Уважь, возьми, говорю, ради Христа! – настаивал хозяин.
– Нет! – отрезал Никита и хотел пойти вон.
– Погодь, не настырничай ты… Ну, не хошь червоно золото, тогды… – он поднял руку и, указывая на своих домочадцев по очереди, твёрдо, словно припечатывая каждое слово, закончил: – Тогды… вот те – мать, вот те – отец, вот те – брат, а вот те – сёстра.
– Спаси Бог… – смущённо прошептал Никита и не сумел обуздать нахлынувшие валом чувства: затуманились его «голубые звёзды». Рванулся он к Якову Васильевичу, и неуклюже ткнулась его головушка в грудь, ходящую ходуном.
…Прознали об этом в деревне, много подивились и ещё больше зауважали Верхозиных. Как же тут про свадьбу-то смолчать? У каждого было своё рассуждение.
– Вот ить я Анисье скока раз уж намекала: гляди, не проморгай свой случай. Такого жаниха упустить! А далёко ли было до счастья-то? – от всей души жалела старуха Матрёна вдовушку.
– Чо ни говори, бабы, а одно слово, всем свальбам – свальба! – подытожила бабка Зина долгие пересуды.
Данилова тайна
Дед Данила знал, что доживает последние годочки: они уже давно перекатились за девяносто. И пришло ему как-то на ум: «А не рассказать ли своим о давнёшней моей тайне? Али унесть её с собой?»
В этом году случилось несчастье с его зятем, и младшая из детей, дочь Вера, уговорила отца переехать к ней в город. Дескать, вдвоём-то веселее, вернее, втроём, потому как неженатый её сын все выходные был дома после занятий в институте. Да и за самим стариком уже глаз да глаз нужен. Четверо его сыновей тоже один за другим перебрались в этот же город, но навещают отца редко: некогда, крутятся-вертятся, как белки в колесе.
Дед Данила был могучего телосложения: высокий, плотный; руки как лопаты, в трещинах от вечной работы с землёй. Но вот ноги стали слабоваты. Передвигаются они всё осторожнее, будто исследуют почву, как бы не промахнуться и не оступиться. В поблекших карих глазах не осталось былого задора, огня, стал затухать интерес к жизни.
Однако не скажешь, что он дряхлый старик. Всегда ухоженный, с аккуратно выбритыми щеками, подстриженными бровями. Седых волос осталось немного, лишь вокруг лысины на затылке. Только чуть отвисшая нижняя челюсть выдавала его возраст: будто уже недоставало сил держать её в узде.