— У росомахи отколь очки-то взялись? — подала голос возившаяся у плиты Аграфена Иннокентьевна.
— Видишь, тетя Груня, и ты на этот мой тест клюнула.
— Тесто какое-то приплел! — хмуро огрызнулась Иннокентьевна, то и дело поглядывавшая на дверь — ждала Василия.
— Да не тесто, а тест! Проверка такая. Они там сейчас в основном по тестам соображают, как у тебя мозги с окружающей действительностью сопрягаются. Тут смотри, какое дело: вот ты мне сразу вопрос — откуда у росомахи очки? А я имею в виду, что она, паразитка, умная, глядит вроде как исподлобья. И профессор этот такой же. Поместим тебя, говорит, в палату и будем проверять. Дело серьезное, промашки быть не должно. И задает мне вопрос — сколько было вождей пролетариата? Хрен, думаю, не подловишь. — Вождей, говорю, было несколько. Но лично я уважаю только одного — Кампанеллу. Гляжу, дядя обалдел маленько. По-новой — зырк-зырк на меня. — При чем тут, больной Тельминов, Кампанелла? Отвечаю: пока проверка не закончена, я еще не больной. А Кампанеллу уважаю за то, что Город Солнца придумал, великую мечту угнетенного человечества. Он, значит, снова поверх очков на меня глядит, лысиной вертит. У меня даже недоверие появилось — может, не того профессора подсунули? И тогда он врезает мне по этим самым… Сама понимаешь. У меня аж дыхалку прихватило.
— Говорят, они молоточками все стукают. Неужто прям по ним?
— Я, тетя Груня, в переносном смысле обозначил. В том смысле, что он очередной вопрос красиво поставил. Вроде как шах и мат. И правду сказать неудобно, и соврать боязно — догадается, спрашивать больше не будет. А мне, сама понимаешь, без справки в родные края лучше не заявляться.
— Что за вопрос-то? — безразлично спросила Аграфена Иннокентьевна. Михаила она слушала вполуха, снимала со сковороды блин за блином и то и дело оглядывалась на дверь и на звуки за приоткрытым окном.
В избе было прибрано. Травы она убрала, на окна повесила занавески, на стол скатерть накинула, постель застелила, вымытый пол укрыла половиками…
— Вопросик — я тебе дам! — заорал Михаил и в восхищении ударил кулаком по столу. — Мне такой никто в жизни не задавал. Потому что внешностью абсолютно не соответствую. А он, гад, догадался! Догадался и врезал. Стихи, говорит, пишешь?! Сечешь, тетя Груня? Мне, Мишке Тельминову, такой несоответствующий вопрос!
— Послал бы ты его! — в сердцах на безостановочную болтовню Михаила посоветовала Аграфена Иннокентьевна.
— Не имел такого морального права. Мужик, можно сказать, гениально ухватил самую суть моего существования. Подумал я, тетя Груня, подумал и — признался.
— Как это?
— Пишу, говорю.
— А он чего? — уже заинтересованно спросила Аграфена Иннокентьевна и еще раз глянула на дверь.
— Иди, говорит, в восьмую палату. Там у нас два писателя и один народный артист находятся. Ты, говорит, вполне с ними общий язык найдешь.
— Взаправду, что ль, пишешь?
— Пишу!
— А на кой?
— Поэтам такие вопросы не задают. Они пишут, потому что не могут не писать. Это мне там писатель сказал. Исключительно умный мужик.
— Заснул он, что ль? — в сердцах сказала Аграфена Иннокентьевна, посмотрев на ходики. — Блины стынут.
— Знаешь, что он мне объяснил? Если то, что написано, к людям не выпускать, может внутри колоссальный взрыв произойти почти ядерной мощности. Начинает тогда человек на частицы распадаться, не имеющие между собой никакой связи. И эта атомная пыль не дает правильно оценивать окружающую действительность. Ему там, видать, долго еще кантоваться. Боятся, что он такую книгу напишет, после которой придется переоценивать всю прежнюю литературу.
Я, тетя Груня, один стих про Василия написал. Раньше бы у себя зажал, в загашник, а теперь, если хочешь, могу… Не возражаешь? Значит так…
Поняла, какие границы? Кто-то там решает, а ты должен существовать. Туда или туда. А я, к примеру, туда не желаю. И он не желает. Положили мы на их границы. Поняла?