— Звощык!
— Звощык, — ответило где-то на льду эхо.
Стоявший на берегу у казённого склада часовой тревожно поднял голову. Далеко застучали по мёрзлой земле лошадиные копыта, и всё яснее стало слышно, как дребезжат рессоры. Наконец вынырнула из темноты и подъехала совсем близко пролётка.
На почте шла сумасшедшая работа. Чиновники с деревянными жёлтыми лицами как муравьи суетились над грудами посылок, бандеролей, газет и писем. Два вагона уже разобрали, до полуночи надеялись окончить и третий. Воняло светильным газом, сургучом и холстиной.
Сороке пришлось ожидать до десяти часов. Чиновник, принимавший заказные письма, три раза гнал его вон, пока не услышал, что он от следователя. Потом он надолго ушёл, но вернулся с большим письмом и сказал:
— Отнеси это барину и передай, что может быть ему и ещё есть письма, но сегодня я не мог разыскать…
Леонтьев волновался и не мог ни сидеть, ни лежать. Он думал о Сороке: «Уже поздно, а его ещё нет, значит, ждёт и, значит, не вернётся с пустыми руками. А я вчера его выбранил… Ах, скорее бы возвращался… Нужно будет дать ему не три рубля, а целых пять. Он копит. Пусть пошлёт домой больше. Ах, скорее бы возвращался!»
Когда письмо уже было у Леонтьева в руках, он не разорвал конверта, а положил его в карман, потом пошёл на кухню, взял Чу-Кэ-Сина за плечо и сказал:
— Твоя, ходя, молодец, на тебе мало-мало деньга… — и сунул ему в руку полтинник.
— Тао-сиа [12], капитана, — и китайчонок радостно засмеялся.
— Не за что. Затем слушай, ходя, — моя шибко голова болит, пожалуйста, твоя не шляйся по комнатам и ложись спать.
— Ага, капитана.
Леонтьев подошёл к Сороке.
— А тебе, брат, огромное спасибо, вот на…
— Рад старатьця, Ваше Высо…
— А если хочешь стараться, так туши лампы и ложись спать: Мне ничего не нужно, — ни ужина, ничего…
Леонтьев заперся в кабинете, поднял в лампе огонь, разорвал конверт и стал читать…
«№ 137. Мой добрый, мой славный Лёшенька. Как хорошо ты сделал, что прислал дневники за первые восемь месяцев. Когда дети уже спят, и в доме всё утихнет, я набрасываюсь на них как голодный на хлеб. Жаль мне тебя одинокого мученика, но я верю и чувствую, что уже скоро мы опять будем вместе. За это время я страшно много передумала и пришла ещё раз к глубокому заключению, что самое дорогое между мужем и женой, — это полная искренность. Конечно, таких супружеств во всей России, вероятно, несколько сот, — не больше, и потому многие даже сомневаются в возможности такой искренности. Когда ты вернёшься ко мне, или я приеду к тебе, тогда всё страшное и отвратительное, о чём ты пишешь в дневниках, будет воспоминаться как сон, а потом и совсем забудется, но никогда не забудется сознание, что ты мне не лгал.
Сейчас в России убивают друг друга так же как и в Маньчжурии, но не физически, а убивают веру в справедливость, убивают веру в Бога…
Мне тяжко до безумия, что ты живёшь там, где в любовницы берут детей, где живут радостно худшие, и мучаются лучшие, где китайцев бьют как у нас евреев, но всё это заставит тебя думать и думать и даст больше знаний, чем университет…
Милый, недолго уже, поверь, недолго нам тосковать! Я это чувствую. Славный мой, делай всё, что хочешь, и всё что можешь, чтобы только не мучиться одиночеством, я всё прощу, потому что всё буду знать. Если можешь, повлияй на ту Марусю, о которой ты пишешь в дневнике, чтобы она не пила водки, хотя я думаю, — это недостижимо. В епархиальном училище ей, наверное, вбивали в голову, что женщине следует сначала быть рабой, а потом только рожающей самкой. Умная от природы, она поняла, что ради этого не стоит жить и бросилась в омут. Бедная, она не успела узнать, что между омутом и рабством есть ещё другая хорошая жизнь, из которой не изгнаны ни свобода, ни наслаждение.
Послушай, Лёша, когда тебе будет очень тяжело, ты вспомни, что если на твоём месте будет чиновник-машина, то погибнет много народу, а ты не только добрый, но ты ещё понимаешь, почему кто делает зло, и всегда сумеешь увидеть, действительно ли это зло.
И вот я пишу всё это, а мне личного счастья хочется, и хочется, чтобы ты скорее уехал из этого „временного отделения Сахалина“, как ты писал…
Когда переживёшь такую беду как эта война, тогда только поймёшь, что весь ужас не в ней, а в её результатах. Люди служат молебны, всячески себя подбадривают, потому что инстинктом понимают, что без этого в итоге останется только массовое убийство… Никогда ещё бедное христианство не было так загнано как в эти дни. Теперь царствует не Христос, а ложь. Все лгут, — лгут в пении, лгут в речах, лгут в цифрах… И вот когда война окончится, тогда поднимутся результаты этой лжи, как подымается и грязнит всю воду после бури муть, лежавшая на дне. Но мы уже будем вместе… Я о Христе потому пишу, что когда ты получишь это письмо, уже не за горами будут и праздники. За восемь лет это первое Рождество, которое мы проводим не вместе. Я даже купила новый календарь, и дети говорят: „Вот в этом календаре уже приедет папа“… Сегодня я их всех буду купать. Ты знаешь, когда я говорю о тебе, у Миши всегда на глазах слёзы… Утомляют они меня иногда ужасно, но в них только и радость.