И вдруг в голове Леонтьева забеспокоилась ещё одна старая мысль, которая в России тревожила его редко, а здесь мучила всё чаще и чаще.
«Должен ли человек уйти со службы, как только видит, что не всегда он в состоянии делать своё дело, так чтобы совесть и закон совпадали, или он должен оставаться, потому что иногда совесть и закон становятся рядом и является возможность спасти от гибели и физической, и моральной человека хорошего, нужного и для семьи, и для всего общества? В последнем случае выйдет: цель оправдывает средства… Но если приносить в жертву собственную совесть, чтобы делать добро, то можно уехать в такие леса, из которых и не вернуться»…
Теперь ответ пришёл ясный и короткий: «Каждый должен работать по совести, пока есть силы, а когда нет сил бороться со злом, то уйти или умереть, если его жизнь больше никому не нужна… Злом же следует считать всё то, что невыносимо тяжело для большинства».
Леонтьев посмотрел на часы и увидел, что уже половина четвёртого, а казалось, что не больше двух. Он подозвал извозчика и поехал домой.
В квартире показалось как-то особенно душно и грязно. Наволоки на подушках не были переменены. В кабинете на ковре ещё со вчерашнего дня валялись два окурка. Чу-Кэ-Син подал суп холодный и невкусный. Леонтьев проглотил две ложки, откинулся на спинку стула и спросил, почему это так. Китаец в первый раз не улыбнулся и почти шёпотом сказал:
— Сорока шибака [13] больна…
— Как больна?
— Шибака худо больна, — повторил Чу-Кэ-Син и медленно кивнул головой сверху вниз.
Леонтьев встал из-за стола и пошёл на кухню. Сорока, укрытый шинелью, лежал на маленькой железной кровати и часто дышал. Губы у него были сухие и глаза закрыты. От всего тела веяло жаром и кислым запахом пропотелого белья.
— Не-здо-ров очень, Вашевысо… — выговорил Сорока и хотел подняться.
— Да ты лежи, лежи. Чем же ты нездоров?
— Усем нездоров…
Леонтьев подумал и вышел. Он послал Чу-Кэ-Сина за сушёной малиной и за касторкой, а потом велел поставить самовар. Уже не обедалось, да и жаркое почти сгорело в духовке.
Удивительно и досадно было, что Сорока наотрез отказался принять слабительное. Он пил чай, охал и говорил о смерти. «Это чисто хохлацкая черта, — думал Леонтьев, — заболит у него живот, а он умирать собирается… Вот, босиком по снегу ходит, — так это не опасно»…
Весь день вышел утомительный. Когда пробило одиннадцать, Леонтьев разделся и лёг в постель. Почему-то чесалось всё тело, и за окном дул такой ветер, что окна тряслись. В полночь совсем неожиданно раздался громкий звонок. Укутанный в одеяло, Чу-Кэ-Син побежал отворять. — Приехал Штернберг. Слышно было, как он говорил ещё в передней:
— Вот погода, чёрт бы её взял! Понимаете, разыгралась такая метелища, что на вокзале все фонари позадуло.
Леонтьев зажёг свечку и надел брюки. Он ужасно обрадовался доктору.
— Ну здравствуйте, здравствуйте, только не кричите очень: знаете, Сорока ваш что-то заболел и, кажется, серьёзно.
— Ну уж и серьёзно. А вот мы сейчас его посмотрим, — Штернберг взял свечку и ушёл на кухню.
Леонтьев долго сидел в темноте и думал: «Как это хорошо, что он приехал, как это хорошо!»
В столовой на полу заиграл свет, потом послышались шаги, и вошёл доктор.
— Кто его знает, что такое; жар сильный, желудок вздут, и в груди хрип есть. Не воспаление ли лёгких? Дал ему английской соли. Завтра видно будет…
— А вот касторки не хочет…
— Ужасный болван, — сказал Штернберг и вздохнул.
— Ну доктор, рассказывайте о себе, я без вас тут чуть с ума не сошёл.
— Даже!.. Что ж рассказывать? Вот в Харбине так целых два барака самых настоящих сумасшедших, и уныние адское… Ну, затем я, кажется, попаду в действующую армию, но не раньше как через месяц, а через месяц всё может быть… Да-а. Ехали мы отвратительно. От «Пограничной» и по сие место «мало-мало», — как говорят китайцы, — не сутки. То паровоза нет, то воды нет, то вагон отцепился, и прибыли сюда вместо пяти часов только в девять. И это ещё слава Богу…
— Отчего же вы так опоздали домой, неужели от вокзала три часа ехали, — ведь не грязно? — спросил Леонтьев.
— Да нет. Нужно же было где-нибудь поесть. Ну я и закатился к Петру Михайловичу с чемоданами и со всеми бебехами… Знаете, кого там встретил? — Владимирского.