Штернберг помолчал и снова заговорил уже другим, как будто грустным голосом:
— Послушайте, голубчик, ну зачем вы откровенничаете, извините за выражение, со всякою… Вот этот господин сейчас мне с самым лёгким сердцем объявляет, будто вы своей жене разрешаете заводить любовников и что-то в этом роде…
Леонтьева бросило в жар, и свеча запрыгала у него перед глазами. Он заговорил не сразу.
— Вы правы, доктор… Здесь даже говорить нельзя ни о чём хорошем, святом, чтобы на это святое не плюнули. Но… Неужели же я мог ожидать от интеллигентного, университетского человека, что он свою личную антипатию доведёт до клеветы на дорогое мне существо. Ведь я же давал вам читать письма жены, из них вы видели, что она такое…
— Вот в этом-то и есть весь ужас… Повторяю, — нельзя здесь говорить… Спрашивать можно, неприличные анекдоты рассказывать можно, — всё это будет иметь успех, но трактовать вопрос об отношениях мужа и жены, — даже с самой философской точки зрения, — нельзя. Что вы здесь первый месяц, что до сих пор не уяснили себе местной точки зрения на женщину? Здесь женщину любят с двумя целями: или желая сделать её беременною, или просто воспользоваться ею, если она продажная. Женщину же как человека здесь и теперь, — тайно или явно — ненавидят, а в лучшем случае считают ненужной… — Ну нечего унывать… Это будет вперёд вам наукой. Обо всём хорошем язычок держите за зубами, а гадость выкладывайте… Утомился я страсть. Спокойной ночи, завтра ещё побеседуем.
Леонтьев до трёх часов ночи сидел на одном месте не двигаясь. Когда свеча догорела, он лёг и почему-то боялся пошевелиться. В ушах долго звенело как после оглушительного выстрела.
X
Леонтьев проснулся поздно. Он прошёлся в одном белье по комнате и почувствовал, что у него подгибаются, сами собой, колени. Болела спина, и ныло всё тело точно избитое.
«Или я от Сороки заразился, или, просто, уж очень мало спал», — подумал он, взял дрожавшей рукою тужурку и стал одеваться.
Доктор уже сидел в столовой, жевал хлеб с маслом, прихлёбывал кофе и читал газету. Увидев Леонтьева, он сказал:
— Ну-с, доброго утра. Вы меня извините, я послал Чу-Кэ-Сина в город. Нужно, чтобы приехала лазаретная фура, — перевезти Сороку. Слабительное не подействовало, температура почти не понизилась. Что бы это было? — Заразиться он, кажется, нигде не мог.
— Я видел, как он третьего дня ходил во дворе босой по снегу.
— Ну вот! Не втолкуешь ведь им. А в кухне сидит в папахе… Конечно, организм крепкий, — всё перенесёт, но неприятно. А вы тоже неважно выглядите. Вам гулять больше следует.
— Да я собираюсь сейчас же после чая пойти тут по одному делу.
О вчерашнем разговоре Штернберг не произнёс больше ни одного слова. Леонтьев смотрел на его высокий лоб и думал: «Какой он деликатный, какой хороший человек, а вот иногда нарочно напускает на себя то грубость, то прикидывается убеждённым консерватором… Умный он, — недаром башка такая большая, — понял, что всё хорошее лучше выражать делами, а не словами. Гремят только пустые бочки»…
Он вспомнил Владимирского и весь брезгливо передёрнулся. Потом ему пришло в голову, что когда Сороку будут сводить с лестницы в фуру, то это будет похоже на вынос покойника. Леонтьев наскоро допил чай, оделся и вышел на улицу.
Снегу за ночь выпало очень много. Но уже опять таяло. Чтобы не промочить ноги, нужно было идти по средине улицы. На углу стояли извозчики. Леонтьев подозвал одного из них и поехал к помощнику прокурора, к которому направил дело Корзинкина.
Помощник прокурора, вместе со своим письмоводителем, сидел в канцелярии и занимался подготовительной работой для годового отчёта. Здесь было так накурено, что резало глаза.
— А, здравствуйте, как я вам рад. Вот с восьми часов утра сидим над этой гадостью, а ничего не поделаешь, — нужно. Знаете что, пойдём лучше в кабинет, а то здесь воздух… не того…
Он взял Леонтьева под руку, и они перешли в другую маленькую комнату, одну треть которой занимал огромный письменный стол, заваленный книгами и бумагами.
— Ну садитесь, вы уже извините за беспорядок, у меня всё по холостому, военное время, знаете ли… Ну, как поживаете, почему так редко заглядываете?
Помощник прокурора подвинул Леонтьеву папиросы и сел сам.
Кожа на его лице была жёлтая, болезненная. Серые, молодые ещё глаза, смотрели то внимательно, то непокойно, как у человека, привыкшего часто слышать неприятное. Маленькие, сильно нафабренные усы были похожи на щетину. Леонтьев наблюдал за его движениями и думал о том, что большинство судебных чинов похоже на людей, питающихся ненормальной пищей или часто употребляющих наркотики.