«И зачем я его слушаю?..» — думал Леонтьев.
— …Да, нехорошо… Мы можем научить многому. Конечно, вы — люди университетские, куда же нам равняться, но только практики у нас, извините, больше. Вы думаете, я не тосковал? — Тосковал. Сначала слезами плакал… Вы думаете, у меня семьи нет? — Есть, и тоже в России… А теперь вот я ни о чём таком и не вспоминаю, кроме двадцатого числа, когда деньги посылаю. — Знаю, что им хорошо, и мне хорошо, и вот, как по геометрии нас учили: что и требовалось доказать…
«Значит, и я могу сделаться таким же», — мелькнуло в голове Леонтьева.
В это время к ним подошёл одетый в штатское курчавый брюнет с большой чёрной бородой. В руках он держал фуражку министерства народного просвещения.
— Присаживайтесь, доктор, — сказал Рахманов, здороваясь с ним, и подвинул стул.
— Нет, простите, у меня некоторое коммерческое дело к Петру Михайловичу.
Брюнет улыбнулся и ушёл к стойке. Рахманов кивнул ему вслед и тихо произнёс:
— Вот у него девочка на содержании! Вы её видели?
— Нет, не видал, — ответил Леонтьев и сейчас же спросил. — Разве он доктор?
— Окончил зубоврачебную школу.
— Значит не доктор…
— Ну… послушайте, здесь…
— А почему он в форменной фуражке?
— Он состоял при одном из учебных заведений.
— Но не состоит?
— Ах, какие вы, ей-Богу, всё придираетесь. Во всяком случае он — человек известный и с полицией в больших ладах.
— При чём тут полиция?
— С вами говорить невозможно, вы какой-то наивный человек…
VI
Разговор и на самом деле прекратился, потому что к столу подбежал Владимирский. Он ещё издали улыбался Леонтьеву и, взяв его за руку, сейчас же залепетал:
— Спасибенько, родненький, что заходили, такая досада, что не застали, мне жена говорила… Ах, какая досада. Ну ничего, позавтракаем вместе.
Рахманов поднялся и сказал:
— Ну, а мне пора.
— Куда? В другой кабак? — иронически спросил Владимирский.
— А хоть бы и так, ну, приятного вам аппетита.
Он встал и пошёл к Петру Михайловичу расплачиваться.
Владимирский вынул грязный, похожий на тряпку, носовой платок и громко высморкался.
— Ну, как дела? Об Артуре слыхали?
— Да. Хорошего мало… Как видите, пью водку, а потом, может, учиню и ещё что-нибудь.
— Например?
— Например, поеду в шато… — и Леонтьев вдруг неожиданно для самого себя почти крикнул. — Отвратительно здесь у вас всё, всё, решительно всё! Вы понимаете, что и в Петербурге, и в Одессе есть отвратительное, но там есть и светлое, а здесь, — сплошное болото…
— Нет, и здесь много хорошего, это вы просто Дорошевича начитались.
— Я даже не знаю, писал ли Дорошевич что-нибудь об этом городе.
Леонтьев безо всякой причины засмеялся нехорошим пьяным смехом и едва сдержался.
Владимирский посмотрел на него с недоумением, покраснел и, как будто спокойно, произнёс:
— А всё-таки хорошего народу здесь множество.
— Пьяниц?
— Есть и не пьяницы.
Леонтьев опять понизил голос и стал говорить покойнее.
— Да, но их полпроцента, — разве ссыльные… А остальные, может и хорошие, но все жалкие, — или звери, или безвольные. Здесь и преступления совершаются больше от тоски. Психология местных мерзостей мне понятна: «Хуже не будет, а потому сделаю я такой поступок, который бы хоть на время вышиб из моей головы мечты об иной жизни». Воображаю, что здесь должны чувствовать новобранцы в первые месяцы?.. Дда… Вот и я от вашей жизни отправляюсь сегодня в «шато», а может быть куда-нибудь и ещё похуже. Дда… Вот вы тоже имеете отношение к суду… Мне кажется здесь и законы должны быть иные, ведь нельзя же обвинять душевнобольных как и здоровых, а приходится.
— Это, конечно, так, — вздохнул Владимирский, видимо стараясь попасть в тон. — Я часто защищаю, и в большинстве случаев, все подсудимые или жалкие, или озлобленные. Да, кстати, помните мою няньку, Христину, — уже на содержание поступила и, вообразите, очень довольна. Темнота! Недавно мне пришлось вводить во владение сына после умершего отца, тысяч сорок он получил, а сам едва грамотен.
— А вы сколько получили?
— Да порядочно…
Леонтьеву захотелось сказать: «Только потому что этот субъект был безграмотен»… но он промолчал.
Нижняя челюсть вдруг сама собой дёрнулась. Злость и тоска сплетались всё крепче и сжимали голову. Противно было глядеть на добродушно улыбавшуюся физиономию Владимирского, на его толстые масляные губы, на грязный воротник сорочки, и казалось ещё, что в волосах этого человека непременно есть вши… Владимирский чему-то улыбнулся и проговорил: