Нерешенные загадки этой истории: можно ли доверять живым огням; безумен ли Касс; должен ли бог, которому поклоняются люди, всегда оставаться победителем; есть ли смысл и человечность в «агностическом благочестии, молчаливом почитании того, о ком мы не знаем ничего, кроме того, что оно достойно почитания» ([30], с. 42); верно ли, что личные связи между людьми — пустяк перед воображаемым всеобщим благом; нужно ли наравне с суждениями разума принимать во внимание требования сердца — делают ее произведением искусства, а не академической философии, хотя от этого она не становится менее философской в широком смысле слова. Философствование живых огней также «было менее концептуальным, чем [наше], в нем уделялось больше места воображению, было больше от искусства, создания мифов, которым, однако, сами их создатели не верили буквально, но видели в них чистые символы»[221]. Сами они чувствуют в себе недостаток точного анализа и практического разума, который надеются восполнить будущим симбиозом. Это у Степлдона также общее место: арахноиды и ихтиоиды, обитающие в сердце галактического и космического духа, воплощают в себе активные и созерцательные добродетели и не могут обойтись друг без друга. У людей–растений, населяющих несколько маленьких и горячих миров, также есть дневная и ночная фазы жизни: «в суетливой ночной фазе они заняты своими делами, как отдельные индивиды», а днем пребывают в созерцательном единстве с космосом. «В дневной фазе [человек–растение] не выносил моральных суждений ни о себе, ни о других. О каждом человеческом поступке он размышлял с созерцательным восторгом как о факторе, движущем вселенной. Но наступала ночь, принося с собой жажду действий — и бесстрастное дневное вглядывание в себя и в других возгоралось огнем моральных похвал и порицаний» ([24], с. 109 и далее). Люди–растения погибли, потому что после продолжительной попытки жить без созерцания оторвались (в буквальном смысле!) от своих корней, а затем обратились в противоположную крайность. «Малу–помалу все меньше времени и энергии отдавали они своим животным стремлениям и наконец начали проводить ночи так же, как дни — деревьями: активный, исследующий, действующий, животный разум угас в них навеки» ([24], с. 111). Подобная же судьба ждет и созерцателей–лемуров в руках наших более «практичных» предков ([24], с. 456); а наш собственный «практичный» вид гибнет, ибо пытается забыть об отведенном ему в мире месте.
Этому противоречию Степлдон так и не находит рационального решения: с одной стороны, активный разум стремится создать прекрасное будущее, с другой стороны, разум созерцательный, по мнению Степлдона, понимает, что мы уже живем в лучшей из возможных вселенных, как бы ни противоречила она нашим животным страстям. Один из его рассказов, «Человек, ставший деревом», заканчивается тем, что дерево принимает даже топор дровосека. В «Странном Джоне» свирепой активности Джона также противостоит созерцательность старого лодочника–мусульманина, такого же «высшего», как Джон, но абсолютно лишенного желания менять мир. «Аллах призывает своих созданий к двум видам службы. Первая — взвалить на себя бремя выполнения его задач в этом мире. Вторая — наблюдать, понимать и с умным восторгом хвалить прекраснейшее творение рук его» ([23], с. 194). Этого различия он подробно касается в «Святых и революционерах» [27], где произносит многочисленные предостережения против уклонения в ту или иную сторону. Оба типа стремятся вытеснить друг друга; на самом же деле необходимо и то и другое.
Но вот в чем вопрос: можно ли сохранить истинную преданность Духу, если ведешь себя как Странный Джон, как Пятые Люди, как живые огни? Можно ли вершить геноцид «ради верности Духу», как воображали Холдейн, Тейяр де Шарден или Гиммлер, или сознательно разрушать здоровье наших детей и губить жизнь «варваров» ради каких‑то высших идеалов? «Или повелители Бухенвальда — слуги Мои?» — саркастически спрашивает Бог в последней книге Степлдона [35]. Разумеется, нет: любую выгоду, полученную обманом или насилием, «перевешивает огромный вред, который тем самым наносится будущему, а именно удар по традициям разумности и доброты»[222]. И наоборот: сможем ли мы сохранить истинное уважение к человеческим желаниям и потребностям, если внушим себе, что «всякое страдание и зло во вселенной вносит свой вклад в развитие сознания или в освобождение духа»? ([26], с. 46).
222
Степлдон [26], с. 101; хотя такого утилитарного объяснения едва ли будет достаточно для свирепого революционера.