На минуту он отключился и, если бы не показавшийся в отдалении прохожий, наверное, совсем бы забыл о собственном предложении. Но Марта, оторвавшись, спросила как ни в чем не бывало:
— Так ты это сделаешь?
— Ну, ты и целуешь! Как из штопора вышел!.. Послушай, у меня есть знакомый… Мы найдем, кто нас обвенчает… Ты хочешь?
— Ага! — сощурилась она лукаво и снова хотела впиться ему в губы, но два пацаненка выскочили откуда-то из кустов и, издавая победные крики, как воробьи, прошмыгнули мимо, не обратив ни малейшего внимания на взрослых.
— Всему свое время… — философски заметил Имре.
И они весело рассмеялись, глядя вслед беспечным ребятишкам.
В действительности дело с венчанием оказалось гораздо прозаичнее. Не было темной, как вороново крыло, ночи, не было тайной кражи невесты с выстрелами и погоней. Был простой летний день, наполненный волнением и суматохой, всяческими торжественными приготовлениями, опять же втайне от родителей. И был знакомый — длинный тощий малый с длинными редкими волосами, длинным серым лицом и навеки печальным взглядом.
— Я обо всем договорился… — убеждал он и складывал перед собой руки ладошка к ладошке, словно собирался молиться.
Эту фразу он еще раз пять повторял одним и тем же занудным голосом, хотя ни Имре, ни Марта от переживаемого волнения ни о чем не спрашивали.
Над складненьким храмом кружились вороны, у запертой на замок большой двери в тощей траве копались сизые голуби и прыгали вездесущие воробьи.
— Ждите. Я обо всем договорился, — еще раз заверил знакомый и удалился за священнослужителем.
Тощий малый вернулся, когда Имре уже хотел сам броситься искать его. Вернулся один, с печально сложенными ладошка к ладошке руками. Во взгляде недоумение:
— Я же обо всем договорился…
— Ну, и где он? — нетерпеливо спросил Имре.
— В постели. Болен…
— Как — болен? И что, он не может даже подняться?
— Не может.
— Веди нас к нему! — в отчаянье закричал Имре и, схватив знакомого за рукав, потащил обратно.
Служитель храма лежал: глаза — к потолку, на лбу — мокрое полотенце.
Увидев Имре в сопровождении знакомого, он еще больше закатил глаза и, казалось, пытался умереть.
— Грех, сын мой… — выдавил он из себя наконец и попытался перекреститься.
— Что — грех? — едва сдерживаясь, переспросил Имре.
— Грех без благословения родителей…
— Я вам другого найду, — рядом мямлил знакомый. — Я же обо всем договорился…
Но чему быть, того не миновать.
А на следующий день Имре уже отправлялся к месту дислокации.
Паровоз, словно из последних сил, дотянул до станции и замер, попыхивая. Как выдохшийся трубокур, который поднимался по лестнице, не выпуская трубки изо рта. За паровозом — весь воинский эшелон. Сделалось неожиданно тихо. Казалось, слышно стало, как уныло тянулись низкие сизые облака, не смея больше проливаться на и без того насыщенную влагой землю. И в этой тишине вначале послышался тяжелый удушливый топот бегущего из последних сил человека и тут же — истошный душераздирающий женский крик:
— Родненькие, не оставьте! Дома дети малые погибают…
Неуклюжая тетка в вязаном платке, сползшем на вылупленные глаза, с выбившимися космами седых волос, с мешками в обеих руках, как раз под окном Имре готова была бухнуться на колени, умоляя подвезти:
— Третьи сутки… третьи сутки… — машинально повторяла она, не находя более убедительных доводов.
Но, разглядев иностранную форму и заслышав чужую речь, мгновенно переменилась в лице, обессиленно охнула и в ужасе тиканула от эшелона. Вслед раздался дружный хохот с улюлюканьем и свистом.
— Не сметь! — взвизгнул командирский голос. — Вы — часть великой венгерской армии, а не стадо… каких-нибудь…
Командир запнулся, подыскивая слова, сердито тряхнул головой, добавил:
— Каких-нибудь русских.
«Черт знает что! — Имре чуть не стошнило. — На русских перевел стрелки. Пушкин, Чайковский, Достоевский, Толстой — пришли на ум первые попавшиеся фамилии. Это все русские… Отец говорил: „Культура нации определяется по ее вершинам“. Если бы эти вершины были известны солдатам, они не превращались бы в бешеных собак, которых науськивают друг на друга. Ну, я вот знаю эти вершины. И что? Не на экскурсию же еду. И кортик со мной, — Имре даже слегка дотронулся до груди, где под надежностью офицерской формы ощутил свой талисман, — знак чести и доблести… Нет, мне не хочется ржать над человеком, как бы он ни выглядел. Тем более — над женщиной», — не без доли самодовольства подумал Имре.