Во время отправления эшелона слишком много было шума, суеты, слез. Окажись в ту минуту рядом еще и Марта, можно бы свихнуться с ума. Зато сейчас, поудобнее устроившись наверху и изредка выглядывая в окно на проносящиеся мимо незнакомые и неприветливые картины, он, казалось, так доверительно разговаривает с расположившейся рядом Мартой, как не разговаривал еще никогда.
Все дни, находясь в дороге, Имре берег это чувство близости в себе, боялся растерять его, забыть в чехарде разговоров, в подчеркнуто молодцеватых полуслужебных отношениях. Оно было дорого ему так же, как кортик, который сделался его талисманом.
«Дорогая Марта! — вывел он первые слова и словно увидел ее близко-близко, с ее смешной прической, с лукавой улыбкой, понимающую его с полувзгляда, с полуслова. — Уже несколько суток паровоз изо всех сил тащит наш эшелон по унылой равнине, где уже прокатился смертельный каток войны. Полуразрушенные станционные постройки, беженцы, руины деревень, но самое страшное, что вокруг все будто вымерло. Совсем недавно здесь гремели орудия, выли и взрывались снаряды… Но мы еще только приближаемся к фронту… Несколько раз проносились над нами самолеты наших союзников, словно напоминая, куда нас тащит неведомая сила. В поезде — военный распорядок, настроение бодрое, каждый из нас рвется в бой…
Боже мой, милая, родная Марта, о чем я тебе пишу? Мое сердце говорит одно, а рука выводит какие-то холодные слова, ничуть не похожие на мои чувства к тебе. Да и можно ли их описать?
Когда мы с тобой расставались, я думал, никакая сила не сможет оторвать меня от тебя. До малейшей детали помню, как ты, переборов себя, уходила. Я думал: оглянется или нет, оглянется или нет? Оглянулась! Та же самая загадочная улыбка, та же самая страсть в глазах. А фигура! От щиколотки до макушки… Прости, я, кажется, опять зарапортовался. Говорю глупости. Это, наверное, потому, что мои чувства надо искать не в словах, а за ними, в той неизведанной глубине любящих друг друга…
Фу! Представь себе, слова не подчиняются мне. Они угловаты и неточны. Может быть, это даже хорошо. Пусть самое главное остается в нас самих, недоступное никакой попытке достичь сокровенного, огрубить его, уронить и обидеть, как грудного ребенка.
Я не успел сказать тебе, что отец завещал мне всегда и везде беречь кортик военно-воздушных сил. Это — знак чести и доблести венгерского офицера. Я благодарен отцу за его слова и полностью солидарен с ним. Но вот твое имя мне не менее дорого. Я так же готов хранить его у самого сердца, как кортик. Не отчаивайся, что по дурацкому недоразумению нам не удалось тайно обвенчаться. Пусть это останется в твоей памяти всего лишь смешным и нелепым эпизодом. Все ребята и командиры в нашем эшелоне уверены, что наша экспедиция окажется краткой и победоносной. Мы быстро вернемся в нашу родную Венгрию. Эта война окажется короче занудной дороги на фронт. Опасаемся одного: как бы не успели закончить кампанию без нашего участия. Представляешь, как неловко было бы возвращаться, не успев понюхать пороха».
Последнюю фразу Имре где-то слышал. Она показалась ему такой же бравой, как молодой офицер в парадном мундире. Так и хотелось щелкнуть каблуком и отдать честь командиру: «Готов выполнить любое боевое задание».
«Она не поймет этого, — подумал он об Марте и старательно зачеркнул фразу. — Нечего выпендриваться. Не на свадьбу тащится прорва техники вместе с живой силой».
«А ведь далеко не всем суждено вернуться на тот же самый вокзал, откуда, обливая слезами, отправляли их недавно родные и близкие», — эта банальная мысль передернула его. Он глянул мельком на ребят, с которыми маялся в купе: один зевал, другой копался в своем вещмешке, третий, подперев щеку кулаком, сосредоточенно смотрел на мелькавший мимо мелкий осинничек. «И у каждого есть своя Марта, и каждой нужен от него не запах пороха, а запах родного пота и родное плечо перед сном».
«Марта, я люблю тебя, люблю, люблю. Твой Имре».
«Чудно человек устроен. Ты помнишь, я почему-то ни разу не говорил тебе о любви. Это слово, казалось, настолько затрепано, настолько потеряло свое содержание, что лучше не произносить его. Хотя сам я ждал от тебя, и, когда ты произносила его, радость переполняла меня. Хотелось иначе жить. Хотелось делать только добро каждому человеку. Даже тому малому, помнишь, на лошади, который бросил ехидно: ну, что, мол, наозоровались? Даже тому священнослужителю, который больше служит чревоугодию. Впрочем, о нем мне даже не хочется вспоминать: нелепый эпизод. Бедный мой знакомый с его „я же договорился“. Он, наверное, ночь не спал.