Ну, да ладно. Это штрихи. Верю: жизнь прекрасная штука, когда двое любят друг друга.
Ты слышишь? Вот несет меня поезд в неведомое, а колеса стучат только одно: „Марта! Марта! Марта!..“.
Я закрываю уши, крепко сжимаю голову, а кровь во мне кричит то же самое: „Марта! Марта!..“ Скажи, почему так?
Когда мы были рядом, я старался быть сдержанным, даже немного холодноватым. Наверное, из опасения надоесть тебе, из боязни, что ты привыкнешь ко мне и перестанешь замечать меня. А теперь я открываю тебе самое сокровенное, о чем не решался сказать даже наедине: я люблю тебя!
Пусть мое письменное признание облегчит твою тоску, если ты меня любишь, как я, находясь от тебя за сотни километров. Эти сотни длиннее тысяч, но знаешь, Марта, мы с тобой обхитрим время. Давай будем считать, что чем дальше мы друг от друга, тем ближе. Совсем заболтался, хотя мысль проста: я уже еду к тебе. Через войну, через все, что предстоит и что подбросит мне судьба, — дорога к тебе, к нашей встрече…»
— Ты там не стихи сочиняешь? — вернул к реальности Шандор. — Прочти, если что. Пока мы от тоски не сдохли.
— Стихи?
— Ага!
— Ну, слушай:
— Что? Только сейчас написал? — восхитился Шандор.
— Нет, почти сто лет назад. Шандор Петефи.
— Нашему Швабу не понравится, — намекая на майора в эшелоне, покосился в сторону Миклош, будто майор находился рядом.
— А он шваб?
— А кто же!
— У меня приятель тоже шваб. Занятный парень, — вспомнил Имре Габора. — Вначале мы с ним стенка на стенку, а разобрались, оказывается — друзья. Все, как в жизни. Тоже на фронт отправили. И где он сейчас? — не без грусти вспомнил Имре.
— Ты тоже стихи пишешь? — спросил Шандор.
— Нет, не пишу, к сожалению. Просто люблю их. Как музыку.
— Чего я люблю, — очнулся Мате, и лицо его превратилось в сплошную улыбку, — так это пенье скрипки в сельской корчме. Прямо душу рвет, прямо плясать хочется. А вокруг — нарядный народ, шум, гам и девицы озорными глазами зыркают. Вроде бы и не замечают, а у самих, у каждой сердчишко, как птаха, замирает, если танцевать пригласишь. Эх, парни, только бы из этой передряги вернуться…
«Марта! Марта! Марта!..» — настойчиво стучали колеса, словно кто-то их специально настроил на это имя. «Интересно, а парням то же самое слышится? — подумал Имре. — Так и не дописал письмо. Ладно, допишу. Надо еще мать с отцом оповестить, что все в порядке, что жив, здоров…»
— А я, когда вернусь… Самое позднее, наверное, к концу зимы?.. Когда вернусь… — мечтательно произнес Миклош, мысленно прикидывая, что бы такое сделать необыкновенное, когда вернется.
— Когда вернусь, в шинке напьюсь, — сострил Шандор. — Не загадывай.
— Да все равно — загадывай, не загадывай, — не сдержав зевок, махнул рукой Мате. — У меня дядька в деревне говорит: «Все едино, лишь бы в жизни везло». Хотя без плана и дом не построишь… А мы сейчас как — с войны или на войну? Я уже запутался.
Вдали от конкретных военных действий и у молодежи, отправляющейся на передовую, не пропадало чувство эйфории. Оживленные разговоры, дружеские подшучивания друг над другом вперемежку с обсуждением недавней тыловой жизни. Бывалые солдаты не вмешивались в жизнь необстрелянного молодняка. Встреча с войной, как бы ее ни разрисовывали газетчики, каждому несет свою судьбу, далекую от бодрых сказок.
Воинский эшелон тяжело шел по залитой светом равнине на восток. Впрочем, казалось, какое это имеет отношение к безмятежному дню наступающей осени. Задумчивая даль до горизонта ласкала взгляд, едва вращаясь, словно напоминая, что земля круглая и все в конце концов вернется на свое место. Пологие холмы, неровные блюдца озер, извилистые речки, прячась в курчавую зелень кустов, стыдливо дарили свою красоту, терпимо относясь к разрывающему тишину чуханью черного паровоза, тянущего смертельный груз.
Впрочем, недолго радовала душу солнечная безмятежность простора. Откуда-то незаметно наползли тяжелые тучи, косой линейкой на вагонных стеклах брызнул дождь.