— Вот она, прогулка! Хорошо, если к стенке не поставят.
— Нет, не поставят. Зачем тогда так далеко везти? Шлепнуть можно и на месте.
— Обрадовал. Будем жить и веселиться…
Унылый поселок. Пространство, окруженное высоким забором с рядами колючей проволоки. Вышки. На вышках — охранники. Кто топчется на месте, кто вышагивает, чтобы не замерзнуть. Лай собак из питомника. Над чердачным окном казармы — выцветший бледно-розовый флаг, который когда-то был красным… Ничего нового для тех, кому приходилось соприкасаться с подобными учреждениями.
По случаю внезапной оттепели — растоптанные, расквашенные дорожки с осевшими кучами снега по бокам. Глаза бы не глядели. Особенно на длинные, не менее унылые бараки с двухъярусными нарами внутри. А в бараках этот особый казарменный запах прокисших портянок, пропитавший собой одежду, белье, стены… Казарменный воздух неволи, настолько плотный, осязаемый, что, казалось, в нем можно плавать, как во взбаламученной болотной жиже.
Имре поймал себя на том, что в первые минуты пытался незаметно зажать нос. Черта с два. Эта вонь неистребима. Большинство, кажется, не заметили. Ну и ладно. Может быть, хорошо, что человеку свойственно привыкать ко всему.
Не прошло и суток, уже представлялось, что они в этой длинной казарме невероятное количество лет, что другой жизни и не было, что команды «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» сопровождали с рождения.
В первый же день, построив на плацу, матерый майор объяснил через переводчика:
— Вам предстоит искупить глубокую вину за варварское нападение и учиненный разбой на советской земле. Каждому из вас дается возможность искупить это собственным трудом. Вам устанавливается двенадцатичасовой рабочий день…
Ну и все прочее, что полагается в подобных случаях, обещая кнут и пряник.
Специалистов отбирали в отдельные бригады. Не имеющих гражданских профессий — в разнорабочие.
То, что Имре хорошо знает русский, взяли на заметку, но это не помешало забыть выдать рукавицы в первый же день. А сам Имре попросить не догадался. Обнаружил их отсутствие, когда на ладонях вздулись кровавые волдыри от ручки совковой лопаты. Останавливаться из-за такой мелочи не рекомендовалось. За этим, кроме караульных с автоматами, внимательно следили крупные овчарки, готовые выполнить любую команду.
Имре разодрал промокшую от пота тельняшку, обмотал ладони и продолжал грузить мерзлый грунт в подставляемые тачки.
— Бомбить наших детей легче? — не надеясь, что Имре поймет, угрюмо обронил подошедший пожилой конвоир. — Марш в медпункт! В медпункт! — повторил он громче, считая, чем отчетливей сказано, тем яснее.
— Я понял… — отстранил Имре лопату.
— О-о! Ты что, наш? Паскудник!
— Мадьяр.
— A-а, мадьяр… — успокаиваясь, произнес конвоир, — ну иди… Сиваков, проводи малого.
Работавшие рядом пленные приостановились, завистливо поглядели вслед.
— Чего не видели? Работать!! — как кнутом, хлестнул конвоир, и в такт ему грозно зарычала собака.
Конопатый солдат в каптерке, именуемой медпунктом, глянул на руки Имре и выматерился:
— У нас что, курорт? Иль мы няньки — на ладошки дуть? Бо-бо!
— Да это не я… Это Карпыч прислал.
— Не я, не я… — передразнил конопатый, открыл какой-то пузырек с мазью, смазал, перебинтовал наскоро. — Послали на погрузку, а рукавицы не дали. Чем думали. Тоже не ты, Спиваков?
— У тебя там в заначке глотка не найдется? А то все нутро промерзло. Зябко.
— А что мне будет за это?
— Сочтемся. Налей-ка, Витек. Правда, промерз. Если уж зашел… — чувствуя, что уговорил, мирно заговорил Сиваков.
Но Витек, будто собиравшийся вначале налить глоток спирта, отчего-то раздумал:
— Да ты знаешь, сколько вас ходит? — закричал он. — Веди своего… Пока майору не доложил.
Только сейчас, когда чуть поостыл, Имре почувствовал зверскую усталость во всем теле. Ноги подламывались, руками не хотелось шевелить, в голове стоял туман, будто надуло их ползущих весь день тяжелых облаков. Кое-как Имре довершил эту смену. И то только потому, что Карпыч, как его назвали в медсанбате, старался не смотреть, как мучается Имре.