На следующий день его назначили носить бутовый камень.
Понемногу Имре втягивался в работу.
В половине шестого утра оглушал удар по рельсу. За какие-то полторы минуты Имре должен был быть готов к новым трудовым будням. Не проспавшиеся, звероподобные, худые, рядом скатывались с нар соседи по несчастью, выбегали строиться.
Нечеловеческими усилиями Имре заставил себя двинуться следом. Организм отказывался шевелиться, болела каждая мышца от непривычки.
— Равняйсь! Смирно!..
Глаза слиплись и не хотели открываться.
Кто-то рядом ухватил под руку:
— Имре!.. — твердым упреждающим шепотом.
— Разговоры!..
Имре вздрогнул, успев бросить взгляд на поддержавшего, пришел в себя:
— Шандор!
Вся сонливость, вся боль, вся усталость — к чертям! И хотя Шандор не был никакой родной душой, — сблизились только в эшелоне, — но столько произошло с тех пор событий, столько было возможностей исчезнуть с лица земли, что даже такой знакомый казался невероятно близким.
Едва был объявлен перерыв, бросились навстречу друг другу.
— Шандор!
— Имре! Вот так встреча. Жив… А твой стрелок-радист на третий день вернулся, сказал — ты погиб с самолетом. Вот брехун!
— Ладно. А ты как, Шандор?
— А я что, хуже? Подбили, выпрыгнул и — на скопленье партизан. Тютелька в тютельку. Даже куполом их повариху накрыл. Ну, они меня, конечно, во! До сих пор синяк под глазом и ребра болят. Я им кричу: на хрена мне ваша повариха, у меня есть Беата. Не поверили…
— Хохмач! Ладно, будем вместе держаться. А как там Миклош, Мате? Что-нибудь знаешь о них? Помнишь, Миклош возмущался, мол никакого фронта? Все едем да едем, никто нас не тревожит…
— Накрылся Миклош. К весне хотел вернуться домой… А как анекдоты рассказывал! — Шандор головой огорченно покачал.
— Что с ним?..
— По дурости. Мотор отказал при посадке. Не дотянул до взлетной полосы метров двести… А еще туман…
— А Мате… Мате как?
— Имре, откуда я знаю? За время, пока я в плену, мог и на грудь крест схватить, и под крест лечь. Видишь, что происходит? Под Москвой разбиты, под Сталинградом разбиты, под Курском полный… Берлин бомбили… Да, это еще при тебе?.. Ну вот. Радуйся, что мы живы с тобой. Как ты-то сохранился?
Имре рассказал свою эпопею. Шандор стоял, качал головой удивленно:
— Ты в рубашке родился. В рубашке… Это тебе не партизаны. Они меня чуть не растерзали. Их командир отбил. «Пусть, — говорит, — суд решает…». Мы, мол, не звери! В общем, живем, Имре! Нас еще ждут наши любимые.
Имре не стал говорить, что его Марта давно не ждет. Да и вообще она не его любимая. Шандор бы не понял. Не понял он, как показалось Имре, что принесла их поколению война, как она искорежила их жизни. Что стало хотя бы с их четверкой, оказавшейся в одном купе эшелона, что стало с семьей Ольги? И так с каждой семьей: венгерской, русской, немецкой. Во имя каких ублюдков враждуют народы?
«Символ офицерской чести — мой кортик, я должен гордиться им, быть образцом для других на родине, а кем вынужден был стать? Вынужден был отнять жизнь у такого же, как я».
Почему-то в это не хотелось верить, язык не поворачивался назвать себя убийцей. До конца дней никакая исповедь не смоет этот тяжкий грех. Отец и мать, знаете ли вы, кого вырастили? А как сказать своим будущим детям, что они — дети убийцы?
«Господи, за какую провинность? Где я должен отмолить этот тяжкий грех? И можно ли его отмолить?»
Совесть его находила любую щелочку, чтобы уколоть себя, как ни изматывался днем. Он даже стал оправдывать конвоиров, которые вечно подгоняли и без того измочаленных доходяг.
— Что на них обижаться? Любой из них все равно может быть чище, пока не совершил убийства. Обижаться на них — то же, что и на любую овчарку за свирепость. Ее научили быть свирепой. Мы тоже с тобой овчарки: нас тоже натравили… Тебе не кажется?
— Береги мозги. Это у тебя от голода, — заметил Шандор, когда Имре поделился своими размышлениями. — Чем нас кормят? Ужас! Я не представлял, что можно такое жрать…
Он с подозрением посмотрел на Имре, как на больного, и вдруг неожиданно рассвирепел:
— Не смей раздражать меня своими глупостями! Беата не позволила бы мне разговаривать с тобой.
Пелена слетела с глаз Имре. Он вдруг увидел глубокий карьер, заваленный снегом, копошащихся, как жуки, оборванцев в полосатой одежде, согнутых над тачками, выбирающих глыбы камня, дробящих его, перевозящих с места на место по упругим доскам. И двое из них столкнулись в этой неразберихе, пытаются что-то доказать друг другу, а к ним спешит охранник с рвущейся впереди собакой. Он уже раскрыл пасть, из которой сейчас извергнется жуткий мат, а глаза охранника выкатятся от праведного гнева: «Как посмели остановиться!..»