Сэй Кубота
Далекое море Лейте
I
Море покрыто иссиня-черным слоем нефти, где-то в темноте плывет Нацуо и зовет ее, Томэ. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Нацуо цепляется за какой-то деревянный предмет и кричит ей: «Я сейчас! Подожди меня, подожди!» Томэ хочет броситься навстречу сыну, ее душат рыдания, и она просыпается. Постель сбита, Томэ лежит ничком, уткнувшись в мокрую от слез подушку.
Нацуо, ее младший сын, еще во время войны ушел добровольцем во флот и в октябре 1944 года погиб на море в районе Филиппин. Ему было уже девятнадцать лет, но во сне он являлся матери по-прежнему подростком в кимоно с узкими рукавами из ткани в мелкую крапинку.
Сны о сыне виделись Томэ обычно накануне получения пенсии. А вчера из-за этой пенсии у нее произошла очередная перебранка с соседкой Кити.
Пенсия была назначена Томэ более десяти лет назад, вскоре после корейской войны.[1] Когда ей впервые вручили пенсионное удостоверение с изображением императорского герба, размер пенсии составлял сорок тысяч иен. Однако впоследствии сумма эта понемногу росла, особенно после того, как по радио и в газетах поднималась очередная кампания протеста против атомных испытаний или вьетнамской войны. Ныне Томэ получала несколько более семидесяти тысяч иен, которые ей выдавались равными частями четыре раза в год. Таких пенсионеров в деревне насчитывалось семьдесят человек. В свое время из их деревни в четыреста дворов на войну ушло около ста пятидесяти мужчин, половина из них погибла.
Всякий раз, когда, захватив удостоверение и печатку, Томэ отправлялась на почту за пенсией, к ней выходил сам начальник, он же председатель Комитета содействия семьям погибших, и неизменно произносил одни и те же слова:
– Вот что значит сыновняя почтительность. Умер, но и с того света не забывает послать родителям на расходы.
Нечто подобное Томэ приходилось выслушивать и от старосты деревни, когда она бывала на собраниях Общества помощи престарелым.
Да, пенсия вызвала зависть у многих стариков, а иные не стесняясь говорили и такое:
– У меня их полно – сыновей, хоть бы один погиб, так нет же…
Вот и вчера нечто подобное ей высказала соседка Кити, с которой они когда-то вместе учились в школе и которая была всего на год моложе семидесятилетней Томэ.
– И что ты городишь, Киттян! Какая мать может желать смерти собственному ребенку! – только и нашлась ответить в этот момент Томэ, хотя потом еще долго не могла прийти в себя от негодования.
Кити отправляла на войну сразу двоих сыновей, и оба, вернулись живыми и невредимыми. Томэ давно знала, что Кити завидует ее пенсии, знала и то, что она прочит в так называемые войска самообороны своего младшего сына, который сейчас работал в химчистке в соседнем городке, Торисака. Уж с этим Томэ никак не могла примириться.
В комнате еще царил мрак, Сэйкити, муж, продолжал крепко спать. Приподнявшись с постели, Томэ слегка отодвинула ставень на окне у изголовья и посмотрела на улицу. В небе над горой Онэяма холодно сверкали звезды, рассвет еще не занимался, а во дворе у Кити уже потрескивал огонь и виднелась фигура самой Кити, сидевшей на корточках перед очагом. Стенные часы нехотя пробили четыре удара – время, когда ее соседка обычно бывает на ногах.
Кити объясняла это тем, что ей холодно, у нее коченеют ноги, и она не может дольше спать. Еще бы, ведь она жила одна-одинешенька в большом доме с толстыми, отливающими черным блеском опорными столбами, в котором было два этажа и семь комнат. Как ни бодрилась Кити, возраст брал свое – за последнее время она совсем сгорбилась и с каждым годом, казалось, становилась все меньше и меньше. И все же она продолжала обрабатывать рисовое поле и еще успевала ходить на поденную работу.
Жила Кити до крайности скудно, отказывая себе буквально во всем. Она не пользовалась комнатной жаровней, чтобы не тратиться на уголь, и не решалась купить, несмотря на уговоры Томэ, хотя бы маленькую электрическую грелку.
Во всем доме у нее горела только одна тридцатисвечовая лампочка. У большинства крестьян давно появились телевизоры и стиральные машины, некоторые успели обзавестись холодильниками и стереорадиолами, а Кити даже не включала старенький радиоприемник, опасаясь повышения платы за электричество. Во всем поселке только на ее доме не было антенны. Поужинав в полном одиночестве похлебкой, приготовленной в старом котелке, она тотчас же тушила свою единственную лампочку и укладывалась спать. Такая привычка завелась у нее с прошлого года, после того как в деревне установили счетчики. Не удивительно, что из месяца в месяц у Кити нагорало не больше двух киловатт. Сборщик платы за электричество пытался объяснить ей, что при существующей твердой шкале она и за семнадцать киловатт будет платить те же сто шестьдесят иен. Однако Кити упрямо отказывалась этому верить. Поскольку газет она не покупала, общественным водопроводом не пользовалась, то все ее расходы по дому сводились к ста шестидесяти иенам за электричество.
Кити никогда не покупала древесный уголь, а хворост, за которым она каждый день ходила в лес на гору, она продавала, сама же обходилась заготовленными с осени бобовой стерней и соломой. Боясь, что циновки износятся, она оставила их только в кухне, где спала, остальные свернула и сложила в задней комнате. Из щелей в полу дуло, и от этого в доме было еще холоднее.
II
Томэ и Кити были родом из одной деревни. Окончив начальную, в те годы четырехклассную, школу, они обе отправились работать на шелкопрядильную фабрику в Синано.
В те времена деревня очень бедствовала: кругом горы, наделы маленькие, большинство крестьян были арендаторами. Помимо риса, выращивали зерновые, а в перерывах между полевыми работами занимались разведением шелкопряда, но так и не могли свести концы с концами. Потому-то почти все крестьянские девушки уходили на фабрики. Когда Томэ и Кити исполнилось одной двенадцать, другой одиннадцать лет, очередь дошла и до них. По закону на работу принимали только с четырнадцати лет, и девочкам пришлось солгать, сказав, что им уже четырнадцать. Впрочем, с этим законом никто особенно не считался. Дела процветали, шелк-сырец пользовался большим спросом за границей, фабрики строились одна за другой, и над всей округой высился лес труб.
С наступлением Нового года деревню наводняли вербовщики. От местечка, где жили Томэ и Кити, до фабрики было километров двенадцать. Железная дорога только строилась, по ней впервые пошли товарные поезда, груженные землей. Еще учась в школе, девочки ходили однажды на экскурсию с учителем специально смотреть на настоящий поезд.
Провожать подружек на фабрику взялся отец Томэ. Причесанные по-взрослому – на прямой пробор, как этого требовала мода, принятая тогда среди девушек, – Томэ и Кити были в одинаковых кимоно из домотканой материи в полоску и в одинаковых широких поясах-оби из бордового муслина. В руках они несли красные мешочки со сменой белья. Отец был одет в кимоно из такой же ткани в полоску, подоткнутое кверху, чтобы не мешало при ходьбе, и в узкие белые штаны – момохики. Ноги у него были обуты в соломенные сандалии. Наступила пора цветения, и долина Мисатогахара пестрела всеми красками.
По дороге они присели отдохнуть около огромного камня. Ходила легенда, будто на этом месте был когда-то убит путник Рокубэ.
– Давно это было, – начал свой рассказ отец Томэ. – Однажды у крестьянина из деревни Ханасаки-мура, что неподалеку отсюда, остановился человек по имени Рокубэ. Хозяин приметил, что у незнакомца было много денег. Предупредив, что на следующий день утром он должен отправиться в Нагано, гость попросил разбудить его с первыми петухами. Хозяин же, замыслив недоброе, встал посреди ночи и смочил петуху ноги теплой водой, тот и пропел раньше времени. Разбудив гостя, хозяин сказал, что первый петух уже пропел. Рокубэ отправился в путь, а хозяин – следом за ним по ночной дороге, решив убить его в долине Мисатогахара. Почуяв опасность, Рокубэ спрятался было за этим камнем, но хозяин пошел на хитрость и, сделав вид, что с ним сообщник, крикнул: «Эй, Сукэдзо, иди сюда!» Рокубэ решил: где уж ему одному против двоих, тут ему и пришел конец. С тех пор этот камень называют «Сукэдзо-камень».